Небо красно поутру - Линч Пол

Знаю я только, что в голове у Колла то дело у реки так никогда и не закончилось. Он-то, конечно, всегда из кожи вон лез, лишь бы на Хэмилтона не работать, пускай даже для этого на целое лето уехать на заработки надо. И вечно ссорился с Джимом, чего это ему не зазорно в поместье работать. Но все равно Колл никак Хэмилтону поперек не шел. Не такой он был человек. Вообще не такой. И потому так сбило с толку, когда Хэмилтон захотел нас выселить. Так и не сумела я до причины докопаться.

Будь как дома, старик. Садись.

Фоллер взял стул от стола, и Баламут сделал, как велели, потянувшись к другому стулу с медлительностью в костях. Горло ему перехватило, а взгляд не отрывался от того, кто выпрямился перед ним на сиденье.

Скудный свет в комнатке, чтоб видеть. Баламут сощурил глаза и разобрал в тени у двери Макена, углядел, что у того единственный глаз уставлен на него, а у окна очерком стоял другой, чье тулово загораживало то немногое, что попадало сюда от света, человек, ему не знакомый, руки сложены под низко приспущенной касторовой шляпой.

Фоллер сидел, глядя на Баламута, уперев язык в нижнюю губу. Потом провел по усам, длинно нависавшим надо ртом, и улыбнулся.

А ты знал, старик, что ирландцы никогда городов не закладывали? Ни одного не заложили города. Спорить могу, что не знал. Но это правда. Сюда приходили датчане и норманны, сводили ваши леса. На тех росчистях они ставили все до единого ирландские города, что ныне существуют. Самим и строить их приходилось. Дублин, Уэксфорд, Уиклоу, Лимерик, Корк. За все это спасибо нужно сказать датчанам. Возможно, сам ты никогда их не видал, коли тут вот эдак застрял, старый валун на этой горке. Но могу тебя уверить, старик, датчане потрудились на славу. Особенно в Дублине. Ты ж Дублин повидал, Макен? Согласишься с тем, что это прекрасный город?

Человек у двери хмыкнул, а потом подошел к очагу и харкнул в него. Глаза у Фоллера теперь заплясали, а язык вновь упирался в нижнюю губу, и когда говорил он, голос его покачивался от веселости.

Датчане да норманны и дороги вам построили. Ирландцы никогда ни одной дороги не проложили. Только представь. Тысячи лет трюхали под дождем да по грязи, туда и сюда, взад и вперед, босиком, по колено в коровьем навозе. Медленно, должно быть, ходить было по этим вашим первобытным тропам. И никто ни разу не подумал обустроить дорогу. Вам и с этим помогать нужно было, а?

Фоллер повернулся к молодому человеку у окна и велел ему выйти к лошади и принести веревку. В комнатке посветлело. Затем он развернулся обратно и взглянул на старика.

Да и про строительство вы не сказать что много знаете. Жили себе в своих хибарах из глины да веток. Тысячи лет так жили. Но это же едва ль можно жизнью назвать, а, старик? Вам нужно было показать, как настоящую крышу над головой закрепить. Я все это к тому, что вами нужно руководить.

Фоллер встал со стула и склонился к огню. Взял кочергу и протыкал ею в торф, протянул к пламени руки и медленно их потер.

Как задумаешься об этом, старик, так хочешь не хочешь, а спросишь себя, что же ирландцы делали все эти годы. Вообрази. В каком бы состоянии вы были, предоставь вас самим себе. Вам и впрямь нужно над этим поразмыслить. Подумать о развитии житейских удобств. Что ж, я скажу тебе, что вы делали, старик. Стояли себе под дождем с коровьим навозом до подмышек. А мир ссал вам на головы. Ютились в своих промозглых лесах. Возились в своих деревянных хибарах. Крали коров друг у друга, а потом друг друга за это убивали. Это ж нельзя назвать цивилизацией, правда, старик? Нет. Думаю, нельзя.

Вернулся Гиллен, и закрыл за собой дверь, и подошел к окну, где туловище его задавило даже тот свет, что был. Фоллер уставился в слезившиеся глаза Баламута, увидел, что они осветились теперь чем-то иным, нежели то беспокойство, какое он заметил в них раньше, увидел, что это ужас, и посмотрел, как старик трет себе руки под столом. Снова уселся на стул, и голос его притих до шепота. Он подался вперед, словно бы одаряя старика доверием.

Нужно сказать, оно для меня никакого значения не имеет. Но ты ж усек уже. Я это к тому, что вам всегда нужна была помощь. Требовалось руководство. И знаешь что, старик? Я здесь как раз для этого. Направить тебя. Показать, что есть что.

Фоллер окликнул Гиллена и взял у него из рук веревку, положил ее на стол. Комнатка замолчала, только огонь себе потрескивал. Баламут отвернул голову от взгляда Фоллера и натужно кашлянул в ладонь. Затем тихо заговорил.

О чем это все? Ты настолько же отсюда, что и любой другой. Ни капли чужеземной крови в тебе.

Фоллер выложил руки плоско на стол и подался ближе к Баламуту.

Я не как ты, сказал он.

Поднял длинный палец и побарабанил им себе по лбу.

Я думаю не так, как ты.

Он встал и повернулся к своим людям.

Дайте-ка мне пару минут наедине со стариком. Я помогу ему, покажу то, что имею в виду под руководством.

Он подошел к речке, лопотавшей по камням, она падала и упокоивалась в заводи. Тело его отупело от голода, и он лег на бережок, ложе из папоротников ждало, развернувшись принять его, поникло под его тяжестью. Лежал он на боку и смотрел на воды, стеклянистые у берега, глядел глубоко в вихрящуюся заржавленную заводь. Ум у него проседал, ибо больше чего угодно хотел он спать, и он соскользнул в дремоту, успокоенье дальних голосов и прекращенье времени быть.

Проснувшись, он немного посидел торчком, размышляя, начал принимать то, что ничего уже не исправишь, и склонился над речкою, и окунул в нее руки. Быстрый холод, и он ополоснул им лицо, и протер глаза, и воззрился в заводь. Пошарил вокруг, и отыскал сломанную ветку, и содрал с нее мертвую плоть, и нашел камень, и заточил палку до пики. Перегнулся с берега, и затаил дыхание, и медленно пронзил поверхность воды, глаза не отрывались от жидкой тьмы. Подождал, и ничего не увидел, и начал подумывать о сне, и встал, и встряхнулся, чтобы проснуться. Походил по берегу быстрыми кругами, и похлопал руками, и опять облил себе лицо водой, а потом встал с пикой на колени ждать.

В поверхности увидел он себя, и бережно проткнул ее пикой, и увидел подле себя брата своего юнцом, вдвоем они склонялись и тыкали палками, а потом Джим вытащил к поверхности извивавшегося угря, и он теперь подумал о брате и поморщился. Почему я ничего не сделал? Мог бы что-то сделать. Мог бы дождаться и хотя б его срезать.

Он ждал и наблюдал, вода медленно вихрилась, а потом решительно вогнал вниз палку. Залегавший на ложе дна угорь стал сломлен, и его, супротивящегося, на сушу выволокли, гада изгибистого, сребробрюхого. Сбросил он его, красивого да жирного, клыки его цапали воздух. Тело намаслено и поблескивало, им существо встряхнулось от смятенья своего и ринулось к воде, как будто заработало какое-то соображенье поострее простого инстинкта, и он дернул его за хвост и закинул глубже на берег. Дотянулся, и сжал кулак на шее существа, и взял камень, и стукнул его. Форма головы держалась прочно, а вот тело ускорилось судорогами, и он сел на траву и смотрел, как жизнь его покидает.

Ножа разрезать нет, и никак не съесть, кроме как сырым. Он сел на валун спиною к деревьям и вонзил зубы в мясо. Плоть во рту у него жесткая и маслянистая, и жевал он ее медленно. А потом услышал, как за ним хрустит человек, тот, кто все это время за ним следил, и он потрясенно повернулся и уже изготовился бежать, угорь свалился у него с колен, но он заметил, что человек этот просто улыбается, и потому Койл поймал себя на том, что просто встал.

Чужак был невелик, макушка его едва доходила Койлу до груди. Голова у него казалась слишком маленькой для плеч, а уши слишком маленькими для головы, сидевшей на плечах гладко, как яйцо. Ухмылялся он кривозубо, а в руке держал суму.

Пытаетесь меня напугать? спросил Койл.

Не видал я раньше, чтобы взрослый человек так угря ловил, и уж точно не видал, что он его так ел, как вы это обустроили.