Он стоял весь в слезах, да и мне признаться не стыдно — я тоже плакала. Мейлдон покрыл ему голову мешком и подошел к своему рычагу. Ярнелл мне лицо ладонью закрыл было, но я ее оттолкнула. Все увижу сама. Без дальнейших промедлений Мейлдон дернул, створки люка раскрылись посреди, и трое убийц со стуком рухнули к своему последнему суду. Толпа зашумела, будто ее в лицо ударили. Двое белых больше не подавали признаков жизни. Медленно крутились на тугих веревках, а те поскрипывали. Индеец вверх-вниз дергач ногами и руками — у него начались спазмы. Это было самое скверное, и многие отвернулись в отвращении и поспешили по домам — ну и мы с ними.
Нам сказали, что индейцу шею не сломали, как двум прочим, и он там еще полчаса-больше душился и болтался, и только потом врач признал его мертвым и велел опускать. Говорят, в тюрьме индеец похудел, поэтому был слишком легкий, такого толком не повесишь. Я потом выяснила, что за всеми своими казнями из верхнего окошка суда наблюдал сам судья Айзек Паркер. [16]Видать, из чувства долга. Поди пойми, что у человека на сердце.
Можете, наверное, представить, как нам было мучительно прямо с этого отвратительного зрелища прийти в похоронное бюро, где мертвым лежал мой отец. Однако закончить требовалось. Я не из тех, кто морщится или раком пятится от неприятного дела. Гробовщиком был ирландец. Завел нас с Ярнеллом в комнату, где было очень темно — это потому, что окна там закрасили зеленым. Любезный такой ирландец, сочувствовал нам, только мне гроб не очень понравился, в который он папу положил. Гроб стоял на трех низеньких табуретках и строган был из сосновой доски, толком даже не обтесали. Ярнелл снял шляпу.
Ирландец говорит:
— Он? — и свечку подносит к лицу. Тело было обернуто белым саваном.
Я говорю:
— Это мой папа и есть.
Стою и смотрю на него. Нет, ну какая жалость! Том Чейни за это заплатит! Не успокоюсь, пока щенок луизианский в аду не будет жариться и орать!
Ирландец говорит:
— Коль захочите его поцеловать, можно, ничего.
А я ему:
— Нет, закрывайте.
Потом мы зашли к нему в контору, и я подписала какие-то бумаги коронера. Гроб и бальзамирование стоили что-то за шестьдесят долларов. Перевозка в Дарданеллу — 9,50.
Ярнелл меня вывел из конторы, говорит:
— Мисс Мэтти, этот человек хочет вас надуть.
А я отвечаю:
— Ну, торговаться мы с ним не станем.
Он говорит:
— На то и расчет.
А я ему:
— Ну и пускай.
Уплатила я ирландцу деньги, квитанцию взяла. Сказала Ярнеллу, чтоб от гроба ни на шаг, пусть его как положено в поезд погрузят, аккуратно и не бросают, а то кто знает этих безмозглых грузчиков на железной дороге.
А сама пошла к шерифу. Старший шериф отнесся ко мне хорошо, про убийство все подробности рассказал, но меня разочаровало, насколько мало сделано к поимке Тома Чейни. Ему даже имя перепутали.
Шериф говорит:
— Нам вот что известно. Роста он малого, но сложен хорошо. На щеке — черная отметина. Фамилия Чемберз. Сейчас на Территорию ушел, и мы считаем, что он в сговоре со Счастливчиком Недом Пеппером, который во вторник ограбил почтовую коляску на реке Пото.
Я говорю:
— По описанию это вылитый Том Чейни. А никакой не Чемберз. Черную отметину он заработал в Луизиане, когда ему в лицо из пистолета выстрелили, ему порох под кожу въелся. Ну, он сам так рассказывал. Я могу его опознать. Почему вы его не ищете?
Шериф говорит:
— Над индейским народом у меня нет власти. Пусть им теперь судебные исполнители США занимаются.
— А они его арестуют? — спрашиваю я.
— Трудно сказать, — говорит. — Сначала его надо поймать.
Я спрашиваю:
— А погоню-то за ним выслали, не знаете?
— Да, — отвечает, — я затребовал ордер на поиск беглого преступника и рассчитываю, что на него выпишут типовой федеральный за ограбление почтовой коляски. Исполнителям я правильно имя передам.
— Я им сама передам, — говорю я. — Кто у них считается лучший исполнитель?
Шериф на минутку задумался. Потом говорит:
— Такое предложение нужно хорошенько взвесить. Их под две сотни. Сдается мне, лучший следопыт — Уильям Уотерз. Наполовину он команчи, и когда по следу идет, на него стоит посмотреть. А самый гнусный — Кочет Когбёрн. Без жалости человек, двойной жесткости, о страхе даже думать не умеет. Но прикладывается. А вот Л. Т. Куинн — он своих пойманных доставляет живьем. Может время от времени кого-нибудь упустить, но верит, что даже с худшим негодяем полагается обходиться по-честному. Да и потом, за покойников суд не платит. Куинн — хороший служитель правопорядка, а кроме того — и проповедник без сана. Улики подкладывать не станет, пленного не обидит. Как стрела прямой. Да, я бы решил, что Куинн — лучший, кто у них есть.
Я спрашиваю:
— А где мне этого Кочета найти?
— Завтра наверняка будет в Федеральном суде, — отвечает шериф. — Там парнишку Уортона судить будут.
У шерифа в ящике стола лежал папин ремень с пистолетом, и он мне его отдал в мешке из-под сахара, чтоб удобнее нести. Одежда и одеяла остались в меблированных комнатах. Мустанги и папино седло — у Стоунхилла в конюшне. Шериф мне записку выписал для Стоунхилла и хозяйки меблирашек, некой миссис Флойд. Я ему за помощь сказала спасибо. Он ответил, дескать, чем могу.
Времени было около полшестого, когда я добралась на грузовой двор. Дни на убыль шли, уже стемнело. На юг поезд отправлялся что-то после шести. Ярнелл ждал у товарного вагона, куда погрузили гроб. Грузовой агент, говорит, разрешил ему так вместе с гробом и ехать.
Еще сказал, что поможет мне найти место в сидячем вагоне, но я ответила:
— Нет, я еще на денек-другой тут останусь. Надо с мустангами разобраться, а еще хочу, чтобы закон взялся за дело. Чейни-то сбежал начисто, а они даже не чешутся.
Ярнелл говорит:
— Вам одной в этом городе нельзя.
— Все будет хорошо, — отвечаю. — Мама знает, что я самостоятельная. Скажи ей, что я буду в «Монархе». А если там комнат нет, я шерифу передам, где меня искать.
А он:
— Я, — говорит, — наверно, тоже тогда останусь.
— Нет, — отвечаю ему я, — ты лучше поезжай с папой. А дома скажешь мистеру Майерзу, что я велела положить его в гроб получше вот этого.
— Маме вашей не понравится, — говорит Ярнелл.
— Я через день-два вернусь. Передай ей, что я сказала: пусть ничего не подписывает, пока не приеду. Ты ел что-нибудь?
— Чашку горячей кофы себе выпил. Не голодный я.
— А в вагоне печка есть?
— Да я в пальто завернусь — и ничего.
— Я тебе очень благодарна, Ярнелл.
— Мистер Фрэнк меня всегда очень привечал.
Кое-кто меня и выбранить может, дескать, на отцовы похороны не поехала. А я им так отвечу: мне нужно было заняться папиными делами. Дэнвиллская ложа похоронила его в масонском фартуке.
До «Монарха» я дошла как раз к ужину. Миссис Флойд сказала, что свободных комнат у нее нет, раз в город столько народу понаехало, но меня она все равно как-нибудь устроит. Поденная плата у нее была семьдесят пять центов с двумя кормежками, доллар — с тремя. А за одну кормежку она взимать не умела, поэтому мне все равно пришлось ей семьдесят пять центов заплатить. Хоть я и собиралась наутро купить себе просто сыру и крекеров, чтобы днем покушать. А сколько миссис Флойд за неделю брала, даже не знаю.
За ужином у нее сидело человек десять-двенадцать, все — мужчины, кроме миссис Флойд и меня, да еще та слепая старуха, которую звали «бабушка Тёрнер». Миссис Флойд любила поболтать. Всем вокруг рассказала, что я — дочка того человека, которого у нее прямо перед домом застрелили. Мне такое не понравилось. Она рассказывала с подробностями и про моих родных нахально интересовалась. Я еле сдерживалась, чтоб отвечать ей учтиво. Не хотелось мне с праздными любопытствующими про все это говорить, как бы они мне там ни сочувствовали.
Я сидела на углу стола между нею и высоким человеком — у него спина была такая, будто дышло проглотил, голова-набалдашник и полон рот зубов торчит. Болтали, считайте, они вдвоем с миссис Флойд. Мужчина этот везде ездил и продавал карманные арифмометры. Один он был при костюме и галстуке. Рассказывал про свои странствия интересно, но остальные на него обращали мало внимания, а в основном едой занимались — будто хряки в корыте.
