Ознакомительная версия. Доступно 35 страниц из 171
Вересову не спится. Заложив руки под голову, лежит он пластом на своей убогой койке. В душе какое-то затишье, в голове – ни одной неотвязной мысли, словно она устала мыслить, а душа занывать тоскою, да и сам-то он словно бы жить устал под этим гнетом неволи, даже тело так и то какая-то усталая потягота разбирает, а сна между тем нет как нет. Лежит себе человек и поневоле прислушивается к говору арестантов.
Это час, в который они особенно любят потешаться сказками да похвальбой о бывалых приключениях на воле.
– Теперича эти самые фараоны – тьфу, внимания нестоящие! никакого дела не сваришь с ними, потому – порча какая-то напала на них: маленьким людишком нашим брезгуют, – сетует жиденький Фаликов среди собравшейся около него кучки, – а вот в прежние годы – точно, замиряли дела отменные! Был этта, братцы мои, годов с десяток тому, приятель у меня квартальный, Тимофейкиным прозывался. Так вот уж жил за ним, что у Христа за пазухой – помирать не надо! И какие мы с ним штуки варганили – то-ись просто чертям на удивление! Раздобылся я раз темными финажками [278] и прихожу к нему: так и так, ваше благородие, желательно клей хороший заварить! – «Заварим, – говорит, – я не прочь». Прошлися мы с ним по пунштам. Ведь вот тоже, хотя и власть-человек был, а простой; нашим братом-мазуриком не брезгал. Показал я ему финаги – все как есть трёки да синьки [279] – и до сотни их у меня было. «Какой же ты с ними оборот шевелить думаешь?» – спрашивает. – «А продавать станем, ваше скородие! Я продавать, а вы – накрывать нас по закону, слам пополам, а барыши выгорят хорошие». Расцеловал меня, право! «Тебе бы, – говорит, – по твоему разуму, не жохом, а министром финанцыи быть!» – «Много чувствительны, – говорю, – на ласковом слове». И стали мы с ним это дело варганить. Подыщу я покупателя – все больше по торговцам: «Хочешь, мол, за полтину пять рублев приобресть?» – «Как так?» – «А так, мол, темные, да только вода такая, что и не различишь с настоящей-то, а у тебя сойдет – в сдаче покупателю подсунешь». Ну, плутяга-торговец и рад. Условимся на завтра об месте, куда то-ись товар принести. А Тимофейкин при продаже-то и тут как тут! – «Здравия, мол, желаем, на уголовном деле накрываем!» Ну, покупатель, известно, уж и платит, только не губи, родимый, потому – под плети живая душа идет. И этак мы с ним где пять рублев продадим, там сто возьмем, а ино и больше случалось.
– Важнец-дело! Волшебно, право волшебно! – с истинным удовольствием замечают арестанты, которым необыкновенно нравятся подобного рода «развивающие» и умудряющие человека рассказы.
– Взятки он шибко брал, бестия, – продолжает поощренный Фаликов, – в квартире у него вещей этих разных – ровно что в любом магазине. Так вот тоже клевые дела с этими вещами-то у нас бывали. Отдаст он мне, примерно, либо часы, либо ложки серебряные с вензелем своим, либо из одежи что, – ну и пойдешь с этим самым товаром на толкун продавать; коли не продашь, так ухитришься в лавку подбросить, в темное место, а он потом нагрянет и – обыск. «А, мол, такой-сякой, ты краденое перекупать? Лавку печатать! в тюрьму тебя, злодея!» Ну, и тут, конечное дело, сдерет, сколько душа пожелает, тоже ведь охулки на руку не клал. Никто себе не враг – и делился потом, честно делился! Да, беда, звания решили и со службы долой, а кабы не это – не сидеть бы мне с вами, братцы! А ты вот слушай да учись у старших, наука-то эта пригодится! – обратился он в заключение к молодому парнишке, лет шестнадцати, который содержался за то, что в ссоре с товарищем хватил его в грудь булыжником чуть не до смерти.
– Поди-ка, скоро двенадцать часов, – замечает кто-то.
– Полночь… скоро домовой пойдет.
– А может, уж и пошел… Страсть ведь теперь на четвертом-то этаже: ведь как раз над ними.
– Н-да, коптел я раз там: натерпелся… Кажинную ночь, как пойдет этта по чердаку – ровно ядра катает, возня поднимается – страсть… Одначе, там уже привыкли.
– Ой, не приведи ты, господи!
– А что, братцы, кабы этак сказку послушать какую, пока сон не сморил? – предлагает кто-то из слушателей, зевая и «печатая» рот крестным знамением.
– Что сказку, лучше разговоры!
– Нет, сказку смурлыкать не в пример лучше! – почти общим голосом откликается кружок, необыкновенно охочий до этого дела. – Иная сказка десяти разговоров стоит, да и заснешь под нее хорошо – по крайности, во сне увидишь.
– Ну, сказку, так сказку! Это все едино… Облако! валяй! – мир приговорил!
Кузьма Облако, человек лет под тридцать, с несколько задумчивым, симпатичным лицом, – необыкновенный мастер сказывать сказки. За что он сидит в тюрьме – этого и сам хорошенько не знает, только сидит давно уж, лет около восьми, и потому в шутку говорит, что давно позабыл свои провинности. Все, что выжил он в заключении, – это тюремные сказки, которые составляют исключительное достояние тюрьмы: в ней они задумались, в ней они сложились, отлились в известную форму, – и через старожилов, вроде Кузьмы Облака, передаются из одного тюремного поколения в другое.
Кузьма Облако любит сказки и от мирского приговора никогда не отказывается. Он хоть целую ночь рад говорить, лишь бы слушали. Поэтому и теперь, встряхнув волосами, Кузьма приосанился, вздохнул как-то особенно и начал.
V
СКАЗКА ПРО ВОРА ТАРАСКУ
У одного господина был повар Тараска. Тараске – что хлеб сожрать, то вещь своровать. Что ни делал господин, чтобы отучить Тараску от скверной его привычки к воровству – ничто не берет! «Ну, – думает господин, – либо совсем отучить, либо совсем погубить!» Зовет к себе Тараску.
– Что, Тараска, хорошо научился воровать?
– Хорошо, да не совсем. А вот ежели бы вы отдали меня в учение к дяде моему жоху, известному вору, тогда бы я, точно что, вполне научился.
Господин весьма этому обрадовался, чтобы, значит, сбыть Тараску с рук, и на другой же день, снабдив его всем нужным, отправил с богом в дорогу. Случился Тараска с дядею жохом и предался практиковке своего искусства. После непродолжительного времени бездействия, наконец, дядя предлагает Тараске в лес сходить. Пошли. Отыскал дядя жох нужное для себя дерево и, указывая на макушку дерева, начал говорить:
– Видишь на макушке дерева воронье гнездо?
– Ну, хорошо, дядя жох, вижу.
– В котором, значит, ворона на яйцах сидит?
– Она теперича спит, и нужно спод ней яйца те украсть.
– Ну, хорошо, дядя жох, украсть – так украсть.
– Стало быть, учись у меня: я полезу на дерево и скраду их так, что ворона во снях и не услышит.
Полез. Ни мало, ни много – пять минут прошло – глядь, яйца в руках у дяди.
– Молодец, дядя жох! У сонной вороны не шутка яйца красть; а вот ты и не спал и не дремал, а где у те подметки спод сапог?
Дядя глядь – ан подметок и нетути! Пока он лазил, Тараска подметки сгладил, попросту отрезал жуликом [280].
– Ну, брат Тараска, тебя нечему учить – ты сам поучить любого маза можешь.
* * *
Через некоторое время дядя жох позвал Тараску на клей в монастырь, недалеко стоящий. И короче сказать, обчистили они обитель спасенную, и чуть выбрались за ограду – Тараска в задор: давай на месте добычу тырбанить! Дядя – уговаривать, потому: безрассудно делить на месте похищенное, а можно разделить в месте безопасном. Однако Тараска упрям – на своем стоит. Нечего делать, начали дележку, поделили весь клей – дошел черед до настоятельской шубы. Тараска говорит: «Моя! потому – я крал, а ты только принимал кражу». А дядя заверяет, что не тот вор, который ворует, а тот, который принимает, бабкой-повитушкой при краже состоит.
– Когда так, – говорит Тараска, – пойдем к настоятелю, пускай он нас по божеской правде рассудит; и кому, значит, сам он предназначит, тот и владей!
