— Ах, это вы просили о приватной аудиенции? Но, видите ли, капитан, это мои доверенные советники. На них я полагаюсь как на самого себя. Вы, находясь здесь, находитесь именно в приватной аудиенции и можете говорить, не стесняясь. Они могут слушать все, что выслушаю от вас я. Итак, молодой человек, не колебайтесь и не заикайтесь, а выкладывайте поскорее ваше дело.
Моя просьба возбудила всеобщее любопытство, и лица, стоявшие у окна, приблизились к столу. Я чувствовал, что шансы на успех моего поручения исчезли окончательно, но в то же время надо было делать дело.
Я вам, дети, с чистой совестью и без всякого хвастовства скажу, что за себя я не боялся. Единственно, о чем я думал, так это о том, чтобы выполнить свои обязанности. Скажу вам раз навсегда, мои милые дети, что я не люблю хвастать, а если и рассказываю о себе, то ведь все это дело давно прошедших дней. Мне кажется, что я не о себе, а о каком-то другом человеке рассказываю. Да и правда, я был тогда совсем другой человек — молодой, сильный, энергичный. Что общего у этого юноши с дряхлым седым стариком, который сидит у камина и забавляет внучат рассказами о старине? В мелких речонках всегда много шума. Никогда я, дети, не любил хвастунов. Надеюсь, что вы и меня в хвастовстве не заподозрите. Зачем мне самому себя хвалить? Я вам рассказываю правду — вот и все.
Я медлил ответить на вопросы герцога, и он уже стал сердиться: лицо у него сделалось красное. Тогда я вынул пакет из кармана и с почтительным поклоном отдал его герцогу.
Герцог взглянул на надпись и вздрогнул, видимо, удивившись. Затем он сделал странное движение; мне показалось, что он хотел схватить пакет и спрятать его в кармане. Но он быстро овладел собою. С минуту или более он сидел над пакетом, молчаливый и задумчивый, а затем вдруг мотнул головой. Это был жест человека, составившегося себе мнение.
Герцог разорвал конверт, пробежал содержание письма, а затем с гневным смехом бросил его на стол:
— Что вы скажете, господа? — воскликнул герцог, надменно озираясь. — Что, как вы думаете, оказалось в этом письмеце? Это послание изменника Монмауза. Он предлагает мне изменить законному государю и перейти на его сторону. В случае покорности он обещает мне величие милости, а за ослушание грозит лишением имущества и изгнанием. Он думает, кажется, что верность Бофортов покупается на вес, как старое тряпье. Или он воображает, что меня можно запугать? Каково нахальство! Воображать, что потомок Джона Гонта принесет присягу на верность отродью бродячей актрисы!
При этих словах герцога все вскочили со своих мест и начали выражать свой гнев и возмущение. Герцог сидел, нахмурив брови и, притоптывая ногой по полу, продолжал рассматривать письмо.
— Я не понимаю, как мог изменник питать такую безумную надежду! — воскликнул он. — Как он осмелился послать мне такое дерзкое предложение? Какие-то шельмы милиционеры показали ему один раз спины, — и он уже считает себя победителем. Да как он смеет говорить таким языком? У него и солдат-то настоящих нет, а так, какое-то мужичье! И с кем он позволяет говорить так дерзко? С президентом Уэльса… Надеюсь, господа, что вы засвидетельствуете при случае, что я отнесся к гнусному предложению Монмауза с величайшим негодованием!
Придворные наперебой начали заявлять о своей преданности герцогу, а один немолодой офицер произнес:
— Ваша светлость, можете быть вполне спокойны. Мы сумеем защитить вашу светлость от клеветы и бесчестья. Бофорт гневно взглянул на меня и воскликнул:
— Ну а вы? Кто вы такой? Как вы осмелились привезти это письмо в Бадминтон? Вы, конечно, с ума сошли, иначе вы за такое дело не взялись бы?
Во мне проснулся дух моего отца, и я спокойно ответил:
— И здесь, и всюду я — в руках Бога. Я сделал то, что обещал сделать, а что будет дальше — это не мое дело. Герцог вскочил с кресла и забегал по комнате:
— Нет, — закричал он, — ты увидишь, что это твое дело. То, что с тобою будет, будет до такой степени твоим делом, что после этого у тебя не будет на свете уже никаких дел. Эй, позвать сюда алебардистов! Ну-с, что вы можете сказать в свое оправдание?
— Я ничего не скажу в свое оправдание! — ответил я.
— Говорить нечего — зато есть, что делать, — бешено ответил Бофорт, — возьмите этого человека и наденьте на него кандалы.
Четыре алебардиста приблизились ко мне и взяли меня за руки. Сопротивление было бы явным безумием, и зачем, кроме того, причинять вред людям, исполняющим свой долг? Я испытал судьбу, и если судьба определила мне умереть, так что же? Стало быть, так и надо. Мне пришли в голову латинские стихи, которые меня в дни моего детства заставлял учить наизусть мистер Чиллингфут:
Non civium ardor prava judentiunr.
Non viltus instantis tyranny
Mente gautit solida.
«Грозное лицо тирана» предстало передо мной в виде толстого желтолицего человека в парике и кружевах. Я исполнил совет древнего поэта. Мужество меня не оставило. Мысль о том, что я должен оставить эту жизнь, меня не очень поразила. Что особого в этой жизни?.. Да, дети мои, жизнь я научился ценить позднее, когда женился… Впрочем, это со всеми так бывает. А тогда я смерти не боялся. Я стоял выпрямившись и глядел прямо в глаза разгневанному вельможе. А солдаты тем временем надевали на руки мне кандалы.
