Кола - Поляков Борис

За воротами постоял с инвалидными, предложил свой табак. Они вправду не все пришли с ружьями. Велики же глаза у страха! А обернулось-то как, черт.

– На постах что слыхать?

– Тихо. Сейчас не весна.

– Нынче думы – на зиму запастись бы, не до войны.

– А наш командир как вам? Выдюжит ли?

Эти глаза солдат Шешелов смолоду еще помнил. Он жизнь провел с ними. Знакомой была их искренняя тревога о командире. Но сейчас в каждом еще и мужская усмешка в глазах таилась. Все об одном знают. Тут без титулов и чинов. И царю и рабу – одно. И Шешелов снова сердито крутнул головой:

– Н-да...

В кисете табак остался и для него. Шешелов набил трубку, прикурил от поданного трута. Именно так. Все здесь было ему знакомым. И он не мог лгать. Выдохнул крепкий дым, опустил глаза.

– Время нужно ему. Будем надеяться и молить бога. Пусть простит за грехи.

Стояло парное тепло. Шешелов снял картуз, вытер пот платком, попрощался с солдатами: надо вернуться в ратушу. Сейчас спрос с чиновников в первую голову не ослаблять. Не следует потакать и колянам. К пожару всерьез готовиться. Никому никакого спуску. А Пушкарев, господь приведет, поправится. Срам помереть из шалости.

...По весне, когда ясно увиделось – Архангельск большой помощи не окажет, Шешелов стал бояться пожара. Забота мешала спать. В кабинете храпел Пушкарев. Шешелов одевался и шел бродить по пустым улицам.

Без поморов утихла Кола: рано закрывались ворота, ставни. Даже собаки потише стали. Шешелов лазил на Соловараку, сверху смотрел на город. Взбирался даже на колокольню, курил там таясь, думал: а если все же придут? Вот тут, по губе придут на гребных судах, калеными пулями будут стрелять. Попробуй, угомони пожар. Пушкарев прав: зажарят. Тесно город построен. Дома, заборы, дворы, даже улочные мостки – деревянные. Что как пыхнет сразу не в одном месте? Поморы на Мурмане, в домах старики, бабы да ребятишки. Что они могут сделать против такого огня, против дюжих солдат, обученных воевать? Может, тот городничий прав был: подать шпагу с поклоном, не стоит силе противиться? Ну, придут, понасилуют баб и девок, пограбят. Эка невидаль. И уйдут. А город будет стоять невредим. Ведь жизнь у людей одна. А Шешелову на старости и подавно мало отмеренных дней осталось. Взять да и подать шпагу...

Он прятал трубку в рукав, разгонял дым – не дай бог, увидят: городничий курит на колокольне. Жизнь, конечно, у всех одна. И больше не повторится. Только ее доживать как в блевотине неохота. Насилованные девки, бабы, ограбленные, загаженные дома. Скверна. Чем такую память отмоешь? Она и после тебя останется. Даже если от нее головою в петлю.

Он спускался вниз с колокольни, шел к себе наверх в комнаты, садился в кресло. Нахохлившись, сидел подолгу.

Пожарный насос бы купить в Архангельске, багры к нему, топоры, ведра. Но деньги он извел на ремонт крепости. Денег в ратуше нет, и где их брать – неизвестно. Сам-то он не из гордых, будь бы прок – поклонился Пайкину и купцам, пусть пожертвуют насос городу. Но надежды на это нет. Он просил у них пушки. Небольшие медные есть кое-где на шхунах. Однако пока сказали, что будут думать. Правда, лодьи и шхуны сейчас в Архангельске да в морях все.

А потом неожиданно как-то пришло решение: к пожару должен готовиться весь город. Каждый дом пусть себе заимеет кадки, заполненные водой, багры длинные, ведра, лестницы. Все на виду уготовить, в доступном месте, на другие нужды не трогать. Защита города – это не только обученные солдаты с ружьями. Суметь пожара не допустить – тоже защита. Иначе любой враг во сто раз страшнее покажется. Колодцы по городу пусть миром чистят, веревки новые заведут к ним, ведра. В колодах чтобы всегда вода была. Да ведер побольше наготове держать.

Герасимов хвалил затею. Благочинный в церковных проповедях внушал: к пожару надо готовиться, как к испытанию господнему.

...Исправник след в след шел за ним, но Шешелов только в подбашенном переходе услышал его шаги, остановился. Опять пришли на память заляпанный кровью багор, рука Пушкарева.

– Вот что, – сказал исправнику. – Утром и вечером мне докладывайте о его здоровье.

– Все сделаю, как велите. – И опять показалось: исправник вот-вот на колени рухнет. – Не губите, ради Христа, Иван Алексеевич. Семья у меня, дети...

– За что не губить, я не пойму?

– Не пишите в губернию. Капитан, бог даст, поправится. Не пишите покуда.

Близко были его умоляющие глаза. Что же он так печется? Не родня ли какая-нибудь замешана? А Пушкарев губернией послан. Да, да... Тут исправнику посочувствуешь. Но как бы потом на Шешелова сам не донес за укрывательство?!

– Там видно будет по Пушкареву. И не надо больше за мной идти. – Шешелов повернулся и пошел в ратушу. Не найти злоумышленника исправнику, нет. Еще когда в кухню он заявился, знал уже: не найдет. Вспомнились чай и блины с морошкой, яичница на столе в кухне. Захотелось есть.

Потом, пока завтракал, рассказал Дарье про Пушкарева, про ранение его багром. Посидел, покурил, стал раскладывать пасьянс. Хотелось подумать спокойно, сосредоточиться. Пушкарев, пока болен, – не командир. Шешелову в начальственном предписании отказано. А кто будет теперь проверять инвалидных, вести ученье с милицией? Добровольников отпускать нельзя. Ружья им розданы. Их и впредь собирать и учить надо...

Шешелов медленно подбирал карты. Десятка червей на валет треф. На десятку бубновую пик девятку. Туз наверх в свой ряд.

В губернию не писать нельзя. Он обязан туда донести о ранении. А писать нет охоты. Одни нарекания в ответ получишь. Исправник тут верно немилость чует. Пообождать бы с недельку. Может, придет в себя Пушкарев. Шешелов зря не выговорил ему тогда. Надо было его урезонить.

...После пасхи Шешелов вздумал пройти по дворам, посмотреть, что сделано для обережения от пожара. С собою исправника взял, чиновников. И Пушкарев увязался с ними.

В одной ограде глядит: ведер наготове нет, кадки водой не заполнены. Да, воистину говорят: дом, где бабы гладки, там воды нет в кадке. Хозяйка, молодая бабенка с округлостями, оправдываясь, тараторила без умолку. А когда побежала поискать ведра, Пушкарев пошел следом за ней во двор. Выскочил он оттуда скоро, а за ним с коромыслом в руках бабенка. Волосы растрепались, кричит: «Насильник!»

За нерадение Шешелов тут же велел исправнику наложить на бабенку штраф. У ворот собрались зеваки. Пушкарев смущенный стоял. «Поделом тебе, бабник». И потом были случаи, Пушкарев дома не ночевал. Да, стоило вовремя урезонить его, стоило.

Подосадовал на благочинного и Герасимова. Те тоже видели, что негоже дело идет. Могли бы хоть посоветовать. Хотя что говорить! И с ними у Шешелова есть разлад. Ставить столбы пограничные тогда Шешелов предложил. И они согласились ведь. И исправника они уламывали вместе. А потом?

Между Шешеловым и его друзьями будто стена отчуждения выросла. Когда ушел брат Сулля, долго тогда молчали. Шешелов не мог поручиться, что они без него не говорили о пазрецких и нявдемских землях, которые остались по ту сторону границы. И оба в душе не с ним, это ясно, как божий день. Он оправдывался тогда, напоминал:

– Вы же сами согласились. И лопарь с норвегом сейчас подтвердили: пограничные знаки вовремя стали ставить.

– Сами, – вздохнул Герасимов, – сами.

А в голосе словно упрек был Шешелову.

– Эдак можно до Кандалакши допятиться. А то и до Архангельского, – благочинный умел пошутить так вот ядовито.

Шешелов даже себе не мог бы признаться, что это были и его мысли. Пусть невольно, пусть вынужденно, но заодно с государем они приняли участие в разбазаривании земли державы. Но кто знает, как могло все обернуться, не сделай они такого шага! А теперь говорить – только раны бередить. И отозвался благочинному грубо, с вызовом:

– А как вы хотели, отец Иоанн? Чтобы елось и не смерделось?

– Да полноте вам, – грустно сказал Герасимов. – Что теперь! Ломоть отрезанный, не приставишь.

К этому разговору они больше не возвращались. Словно себя щадили.