Время дракона - Лыжина Светлана

Воины сидели почти плечо к плечу, подложив под себя узел с вещами и доспех - чаще всего кожаный - причём делали так не потому, что на узлах было удобнее сидеть, а из-за тесноты. Окажись на корабле больше места, эти люди с удовольствием разлеглись бы или устроили некое состязание, но они не могли и потому с нетерпением ждали окончания пути. Влад заметил, что воины в первый день оживлённо переговаривались, а затем сделались тихими и лишь смотрели по сторонам, следя за движением скрипучего паруса, полётом чаек или за изменениями линии берегов.

Пробираясь меж воинов будто по своим делам, Влад следил, не повернётся ли кто в его сторону, и если видел такого человека, заводил с ним разговор:

- А давно служишь в войске? - спрашивал княжич по-турецки. - А где и против кого воевал? А что было на войне?

Сперва воины отвечали неохотно или отмахивались, но, видя, что отрок не отстаёт, сдавались. Влад понимал мало, но по выражению лиц и жестам догадывался, что говорят.

Например, если рассказчик часто закрывал глаза, и в его речи постоянно слышалось "уй", Влад мог с уверенностью предположить, что речь ведётся о трудном походе, когда люди от усталости почти засыпали на ходу - княжич ведь уже успел узнать от своего нового учителя, что в турецком языке с "уй" начинаются все слова, связанные со сном: сонный, спать, сонливость. Если же воин резко показывал сверху вниз и говорил "ок", это следовало понимать как рассказ о битве, когда неприятель сыпал на турецкое войско тучу стрел, и они падали почти вертикально, как смертоносный дождь - ведь "ок" по-турецки значило "стрела". Ну а если воин чуть пригибался и произносил слово "душман", это значило, что он рассказывает про разведку и про то, как крался ползком, причём, княжич понимал, что речь идёт о войне где-то в Азии, ведь турецкое слово "душман" обозначало вполне определённых врагов. Турки никогда не назвали бы душманами христиан, с которыми плыли воевать сейчас.

"Враги-христиане называются "гяуры", а все душманы остались в Азии", - мысленно твердил Влад, будто отвечая на уроке турецкого, и теперь изучение нового языка не утомляло, а радовало. Княжич удивился сам себе, поняв, что провёл в Турции всего три месяца, а уже способен объясниться с местными. От этого открытия он воодушевился и принялся спрашивать воинов ещё настойчивее:

- А убивать случалось? Как это было?

И вот тут отроку пришлось умерить пыл, потому что в ответ на подобные вопросы рассказчики почти всегда приподнимали брови и произносили фразу со словом "йок". Дескать, не было такого случая или не помнят.

- Как? - недоумевал княжич, приставая к очередному собеседнику. - Ты десять лет в походах. А вот шрам у тебя на руке. Ты не убил того, кто тебя ранил?

Воины начинали смотреть куда-то мимо или в сторону, показывая, что на такой вопрос отвечать не будут.

- Но ведь в бою всегда убивают, - не унимался Влад.

Княжич ожидал, что воины-турки будут с большим удовольствием рассказывать об убийстве врагов, но воины всем своим видом показывали, что такой разговор им неприятен. Поначалу Влад не понимал, что заставляет их так себя вести, но когда третий по счёту воин отказался говорить об убийствах, отрок начал подозревать, что удалые песни о войне, столько раз звучавшие во время застолий во дворце у отца в Тырговиште, не отражают правды.

В песнях часто восхвалялось упоение битвой, но в настоящей жизни, судя по всему, редко кто был способен с упоением ворваться во вражеские ряды, чтобы рубить там врагов направо и налево, веселясь и смеясь. Окажись песни правдивыми, турки не стали бы отказываться вспоминать это. "Неужели, их не пьянил запах крови, а предсмертные крики и хрипы не становились музыкой в их ушах?" - удивился Влад. Получалось, что нет. А затем княжич вспомнил, кто же пел удалые песни на пирах, и подозрения, что эти песни не отражают правды, только усилились.

Удалые песни звучали не из уст воинов, а из уст певцов, которым полагалось развлекать государя и его гостей. Если же кто-то брался подпевать, то это всегда оказывались юнцы, ещё не бывавшие в походах. Старшие в это время молчали, но если раньше Влад думал, что они молчат из-за того, что степенному человеку не подобает горланить на пиру, то теперь спросил себя: "А вдруг они молчали потому, что не во всём были согласны с песней?" Получалось, что удалые песни сочиняет мечтатель, который после первого же большого сражения поймёт, как заблуждался. А вот опытный воин не станет петь о том, как приятно резать врагу горло. Опытный будет петь про походный костёр, про бескрайнее небо над головой, про покинутую семью и родной дом.

"А с чего я решил, что запах крови может пьянить? - размышлял Влад. - Ведь если задуматься, то запах крови по-настоящему пьянит только голодного зверя, да и то не всегда". Княжич прекрасно знал, что даже зверь не будет опьянён запахом крови своего сородича - зверь лишь испугается, озлобится или опечалится. "И человек, видя смерть собрата, должен испытать те же чувства, - понял отрок. - Должен испытать те же страх и печаль, но более сильные, потому что человек наделён разумом и способен видеть грань между добром и злом. А если людям всё-таки приходится убить, они стремятся забыть об убийстве, как эти воины-турки. Стремятся забыть, потому что воспоминание мучительно. Потому они и не хотят говорить, как убивали".

И всё же на корабле княжич нашёл такого воина, который с удовольствием рассказывал, как резал врагам носы, вёл счёт и довёл до ста пятидесяти четырёх. Воин говорил весело и улыбался во все зубы. Казалось, вот герой удалых песен, но, глядя в глаза удальцу, Влад ясно видел, что воин стоит на пороге безумия. "Этот турок уже разучился отличать добро от зла и скоро отучится различать друзей и врагов", - решил княжич, ведь весёлый воин не случайно сидел один, сам по себе, и пусть ему выказывали почтение, но подружиться с удальцом никто не стремился.

Воин показывал Владу длинный узкий мешок для воды и уверял, что мешок этот сделан из кожи, содранной с руки "гяура", то есть христианина. Мешок не имел швов. Один конец намертво стянули шнурком, а другой конец был завязан так, чтобы при надобности быстро развязать. Воин даже выпил из мешка и, усмехаясь, протянул его любопытному княжичу, предлагая угоститься. Влад помотал головой, но возмущения не выказал, прекрасно понимая, что воин нарочно подначивает, а другие турки смотрели на всё это и качали головами, будто спрашивали удальца: "Зачем же так? Пусть этот отрок принадлежит к неверным, но он гость султана".

Путешествуя морем, Влад и Раду плыли с султаном на разных кораблях. Очевидно, не такими уж важными "гостями" были дети румынского государя, но однажды, во время очередной стоянки султан позвал Влада к себе - позвал просто так, без причины.

Турецкий правитель сидел в шатре, установленном прямо на палубе, и казалось, совсем не страдал от качки. Наверное, он привык к ней, потому что даже по суше его всё время носили в паланкине, и корабль тоже стал для турецкого правителя паланкином, пусть и очень большим.

Хозяин шатра, всё так же облачённый в чёрную одежду, сидел на ковре среди подушек, а рядом - так, чтобы султан смог легко дотянуться правой рукой - находился низкий круглый столик. Столешница полностью скрывалась под серебряным подносом, а на подносе стоял серебряный кувшин и чаша-пиала. Лицо у султана было бледное, как будто с начала путешествия он ни разу не выходил на воздух. Тем не менее, правитель, несмотря на некоторую усталость, пребывал в хорошем настроении.

Влад помнил, что при встрече с султаном надо отвешивать поясные поклоны, однако искусство кланяться было для княжича так же ново, как турецкий язык, ведь до приезда в Турцию кланяться почти не приходилось. Даже на церковных богослужениях, когда все вокруг кланялись, членам княжеской семьи следовало лишь чуть пригибаться, поэтому в султанском шатре отрок поклонился неумело, и султан, увидев это, улыбнулся.