Детская книга - Байетт Антония С.

Ознакомительная версия. Доступно 38 страниц из 189

После спектакля они отправились бродить по улицам. Середина лета в Южной Германии — теплая, лиственная, манящая пора. Они сталкивались с другими группами, заглядывали в таверны и кафе на кружку пива или стакан рислинга. В очередной таверне Дороти, одетая серебристым мотыльком, и Гризельда в костюме дамы восемнадцатого века столкнулись с валькирией в доспехах и рогатом шлеме, которая оказалась англичанкой. Она представилась Марией Стоупс. Она училась в университете. Дороти заинтересовалась. Она не знала, что туда принимают женщин.

— Не принимают, — ответила Мария Стоупс. — Я единственная женщина у нас на кафедре. Я палеоботаник. Изучаю половую жизнь ископаемых саговников. Это очень интересно.

«Где одна, там и несколько», — подумала Дороти. Тут к ним подошел Зюскинд и сразу узнал мисс Стоупс. Оказалось, что она получила диплом ботаника в Юниверсити-колледже — диплом первого класса, с отличием, чему не было прецедентов, и всего лишь после года учебы. Дороти вдруг почувствовала себя полной дурой, разодетой в серый шелк и бархат. Она должна была бы сейчас сидеть и учиться. Но вот же рядом с ней преуспевшая в науках мисс Стоупс — в костюме слегка растрепанной валькирии, немного под хмельком.

Семья Штерн соорудила у себя во внутреннем дворике семейный праздничный костер — веселый, мерцающий, непохожий на печь или огненную гору. Все плясали вокруг костра, а когда он прогорел, стали прыгать через угли. Ансельм выдал каждому по синему цветку, Rittersporn,шпорнику, и велел бросать в огонь: «Пусть все ваши печали и заботы сгорят вместе с ними».

От этого дня у Дороти на всю жизнь осталось два воспоминания. Первое — танец с новым отцом, Ансельмом Штерном, по театральному залу — что-то вроде быстрой, кружащей польки. Дороти мельком уловила свое отражение в зеркале — разгоряченное лицо, волосы растрепались — и вдруг вспомнила вальс в Южном Кенсингтоне с другим отцом, новое платье, руку на своей талии, все, что из этого вышло. Тот танец породил этот. Она сбилась с шага, и Ансельм поддержал ее. Он посмотрел на обеспокоенное лицо дочери и — впервые — осторожно поцеловал в лоб.

Еще Дороти запомнила, как вошла в дом в поисках уборной, обнаружила одну, занятую, и пошла искать другую. И наткнулась на парочку, стоящую вплотную друг к другу. Это были Вольфганг и Гризельда. Оба стояли с закрытыми глазами. Они ее не видели. Она повернулась и пошла обратно за угол, из-за которого только что вышла. Она ничего не сказала Гризельде, и Гризельда ей тоже ничего не сказала.

III

Серебряный век

32

И вперед, и назад. Эдвардианцы знали, что они идут послечего-то. Присносущная королева преобразилась во всех ипостасях — из крохотной приземистой вдовы в черном крепе и гагатовых бусах стала позолоченным, разукрашенным, коронованным идолом, которого выставляли на сабантуях и юбилеях. Рот с поджатыми губами замолк навеки. Давно покойный супруг королевы, который всерьез заботился о рабочих и о здоровых, прекрасных, развивающихся искусствах и ремеслах, остался рядом с нею в названии незаконченного Музея, полного золота, серебра, керамики, кирпичей и строительной пыли. Новый король — пожилой, добродушный и нездоровый ловелас, старался смазывать колесики дипломатии собственным добродушным присутствием: на скачках, ежедневных вылазках на охоту в рощах и на равнинах Британии, в лесах и в горах Германии, Бельгии, Дании и России, где убивали тысячи птиц в ярком оперении и задыхающихся, бегущих, загнанных зверей. Это было новое, но не юное время. Оно игривым щелчком отбросило моральные мучения и гуманистическую ответственность викторианских мудрецов, которых как раз готовился высмеивать Литтон Стрейчи. Богачи покупали автомобили и телефоны, заводили шоферов и телефонисток. Бедняки были угрожающим призраком — предметом благотворительности или объектом быстрой и деловитой расправы. Солнце светило, стояла летняя жара, природа сияла. Земля (местами) текла молоком и медом, сливками, фруктовым муссом, пивом, шампанским.

Они оглядывались назад. Они смотрели в прошлое, вглядывались в него — в жадной, иногда намеренной тоске по воображаемому золотому веку. Там было много такого, к чему они хотели вернуться, что хотели вернуть, вновь заселить собой.

Они хотели вернуться к земле, к быстрым рекам, плодородным полям, коттеджам среди садов, вьющейся жимолости из Моррисовой страны Ниоткуда. Они хотели жить в сельских домиках (настоящих, то есть старинных, из замшелого камня), растить собственные овощи и фрукты, собственный крыжовник, есть яйца от своих кур. Они, как Эдвард Карпентер, хотели быть самодостаточными на своем клочке земли, ходить голыми, возить пальцами ног в настоящей грязи, как и он, сняв настоящие, собственноручно сделанные сандалии, как у него. Они действительно любили эту землю. Меловые холмы и Ромнейское болото — главные герои киплинговских «Сказок старой Англии», изданных в 1906 году; в том же году был спущен на воду корабль Его Величества «Дредноут». Форд Мэдокс Форд, живший на небольшой ферме в Винчелси, трогательно написал о раскопках погребения викинга на утесе в Бичи-Хед. Фордовы кости на утесе подобны человеческим костям в меловых холмах у Киплинга или костям, которые выкапывают из земли кролики в «Жизни пастуха» Уильяма Генри Хадсона. Это мечта о человеке как части природного круговорота — ибо человек, по-видимому, давно оттуда выпал.

Э. М. Форстер оплакивал вторжение машин в Абинджер и нарушение святости Чанктонберийского кольца. Блумсберийцы жили по соседству как в Блумсбери, так и в простых фермерских домах на холмах Даунса, где страдали от нехватки прислуги и санитарных удобств. Они любили природу, но любили ее и за нечто безвозвратно потерянное — не только за ароматы, вонь, грязь, живость, комья и прах. Великие мастера, воспевшие английскую природу — Ричард Джефферис и, позднее, Уильям Генри Хадсон, — способные описать широкий простор чистого воздуха, все его течения, обкусанную кроликами и общипанную овцами траву на холмах Даунса, густую поросль на бывшей вырубке, одинокие кусты можжевельника, вылепленные ветром, рыбу, что пробивается против течения, птиц, что парят в восходящих воздушных потоках, словно желая стать для нас проводниками по «зеленой Англии родной», — оба они, по сути, люди серебряного века. Они элегичны. Они готовы страницами перечислять виды птиц и зверей, стертые с лика Англии лесниками, разводящими фазанов. Ястреб-тетеревятник, хорек, куница-желтодушка — все ушли навеки. Поголовье щук упало. Деревья «упорядочены» до полной утраты природных форм и привычек. Золотой век — это то, что было раньше, когда человек ни во что не вмешивался.

Земля Англии, даже там, где она дика и невозделана, ограничена, как выразился Мелвилл, повелительным и чуждым океаном. Ее поля заключены в границы, ее рощами управляют люди, ее тропинки сильно исхожены. Гостям из Южной Африки и с Дальнего Востока странно на английской земле. Они чувствуют, что здесь нет ни одного девственного клочка — что эту землю неустанно топчут начиная с каменного века. По сравнению с Севеннскими горами или Центральным французским массивом Йоркширские пустоши — все равно что носовой платок по сравнению с парусом. И поэтам, и крестьянам было равно ненавистно огораживание общинных лугов. Печально, но факт: военные гарнизоны, наподобие Лиддского, как правило, способствовали сохранению видов растений, зверей и птиц, так как не допускали к ним ни людей-хиоников, ни любопытных любителей природы.

Немецкая земля совсем другая, хотя в то время и немцы в стране, окруженной в основном сушей, под властью кайзера, точащего зубы на моря, тоже испытывали могучую тягу к земле. Вплоть до двадцатого века немцы жили в маленьких городках, обнесенных стенами, а снаружи простирался Wald [81]— не веселые рощи, давшие приют Робин Гуду, а многие мили Черного леса, мрачного, чуждого, населенного тварями и созданиями много более опасными, чем любые Пэки, буки и злобные толстые гномы, Йеллери-Брауны, вязнущие в линкольнширской грязи. Немцы тоже возвращались к земле. Они шли, распевая, в походы по горам и Лесу. Они были Wandervogel, [82]возвращались к Природе, богине со сложным характером. Они тоже ставили палатки у озер и ныряли в глубины голышом. Они становились вегетарианцами и ходили по улицам Мюнхена и Берлина в натуральных одеждах, изготовленных этичным способом и стоивших жизни только растениям. Они поклонялись солнцу и земным матерям, которые были древнее патриархата.