Владимир - Скляренко Семен Дмитриевич

Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 132

На Малушу, шагавшую сейчас за санями, пахнуло счастьем далекого купальского вечера, представились среди этой темной ночи красные отблески костров, блестящие глаза княжича Святослава: «Я люблю тебя, Малуша!» Неужто, неужто это когда-то было?

Да, все это было! Была Гора, — потом Будутин, в хижине над Росью она родила сына — его, Владимира… «Качайся, люлька, с угла до угла, дитятко малое, велика вина…», «Слушай, Добрыня, страшно мне, ой как страшно! Душу ты забираешь у меня…» Неужто все это было?

Все было — и ничего больше нет. Не стало Святослава, вон в санях лежит Владимир, только она живет среди черной ночи — мать князя и все равно рабыня…

Но почему же вы так торопитесь, воеводы, гридни — сани все удаляются и удаляются, она ведь старая, немощная мать князя, — нет, того никто не знает, она, черница Мария, задыхается, не может поспеть за вами, даже за мертвым сыном!

Малуша остановилась… Нет, не поспевает… и куда идти, куда?… Где-то вдали еще слышался какое-то время лошадиный топот, голоса, и вот все затихло. Малуша стояла на лугу, где когда-то горели купальские костры.

9

Святополк еще до рассвета вышел из убежища — из терема воеводы Волчьего Хвоста, проник со своей дружиной, стоявшей под рукой на Подоле, в древний княжий терем, уселся в Золотой палате и велел будить бояр, воевод, мужей Горы.

О, суета сует быстротечного, проходящего, изменчивого мира! Не успели еще гридни-кликуны Святополка обойти Гору, как изо всех теремов к княжьим покоям заспешили бояре и воеводы, мужи лучшие и нарочитые, огнищане и тиуны.

Они шли во мраке душной ночи, высекая о камни искры железными остриями своих посохов, тихо перебрасываясь словами о смерти князя Владимира, советовались, что сказать Святополку…

Княжий терем тесным кольцом окружала гридьба, в сенях стояли ближайшие воеводы Святополка, оглядывая всех заходивших и отправляя наверх.

Там, в Золотой палате, их ждал Святополк. Он сидел в углу палаты, недалеко от помоста, где под знаменами Святослава и Владимира стояло порожнее кресло; Святополка окружали воеводы Волчий Хвост, Слуда, бояре Вуефаст, Искусев, Коницар — все суровые, молчаливые.

Бояре и воеводы Горы безмолвно заходили в палату, пришел, поклонился Святополку и уселся на свое место справа от помоста и епископ Анастас.

И вот, неторопливо шагая, словно о чем-то раздумывая, поднялся на помост и остановился перед княжьим креслом Святополк. Он тревожно, пристальным взглядом окидывал палату, вглядывался в сотни глаз…

— Я созвал вас сюда, воеводы, бояре, лучшие мужи города Киева, в тяжкую годину, — начал Святополк. — Осиротела Русская земля, князя Владимира не стало… Сотворим ему вечную память…

По Золотой палате прокатился шум — люди переступали с ноги на ногу, но молчали, ждали.

— И хотя князю Владимиру еще не воздана погребальная почесть, по завещанию он отказался ее принять, но и тут, в городе Киеве, и повсюду на Руси ныне так тяжко, что должен был созвать вас говорить о нашей судьбе.

Глубокий вздох вырвался из многих грудей, тяжело жить на Руси, сердце каждого терзают беспокойство, забота.

— Тревожно у нас на юге, — продолжал Святополк. — Ромеи покорили болгар и вышли на берега Дуная, их хеландии бороздят Русское море, стоят в Херсонесе, поднимаются по Танаису… [354]

Золотая палата зашумела, загудела множеством голосов:

— Вишь, куда метила Византия с ее императорами…

— Позор, позор ромеям!

А воеводы и бояре, которые стояли ближе к Святополку, кричали:

— Мечом рассчитаемся с ромеями…

Князь Святополк решительным взмахом руки оборвал крики — в палате тотчас наступила тишина.

— Всюду на Руси неспокойно, — продолжал он. — Чуя легкую поживу, за Днепром стали печенеги, за ними с востока тянутся половцы, на севере Ярослав позвал свионов и готовится идти на Киев…

О, если бы князь Владимир был живой, мог стать тут, на помосте, и сказать:

«Люди родные, Русь, всю жизнь я звал вас на брань с врагами, только вчера я говорил о том же, хотел идти, вести вас… люди, поднимайтесь, люди Руси, бдите…»

Но Владимир лежал в холодном просторе Десятинной церкви, — немой, безгласный, и каждое слово Святополка обращалось против него, уже мертвого князя.

— Мне тяжко и стыдно говорить, мужи, — продолжал Святополк, — однако нет князя Владимира, нет и князей, иже повели бы рать русскую против врагов наших… Борис и Глеб, которых всемерно возвеличивал князь Владимир, суть немощны, они заодно с ромеями, они предадут Русь. Ярослав, князь новгородский, уже поднял меч на отца и готовится идти со свионами на Киев, Мстислав сидит в далекой Тмутаракани, Изяслава не стало. Что же, что сотворил ты, княже Владимир, почто народил таких сыновей; кто спасет теперь Русь?!

И разом воеводы и бояре, окружавшие помост, закричали:

— Служим тебе, Святополк!

— Быть тебе князем!

— Свя-то-пол-ка!

На какое-то мгновение, правда, возгласы эти оборвались. Один из старцев города Киева, боярин Ратша, поднялся со скамьи, схватился за голову и завопил:

— Что творится, мужи? Куда идем? Еще не остыло тело князя Владимира, а Святополк поносит его сыновей, всех нас. Мужи! Остановитесь! И ты остановись, Святополк, ибо будешь окаянным вовеки!

Но к боярину уже кинулись воеводы и гридни Святополка, схватили под руки, поволокли.

В палате стало тихо — сила одолела силу, каждого, кто посмеет, подобно Ратше, подать голос, ждут позор, муки, смерть…

— Волим тебя, Святополк! — закричали воеводы.

— Святополка! — требовала Золотая палата.

Он стоял и, прищурившись, смотрел на мужей.

— Я поведу воев на Византию и князей Бориса и Глеба, иже вкупе с нею; я пойду на свионов и Ярослава, что пустил их на Русь. Зане против нас восстанут юг, восток и север, мне помогут польский князь и германский император…

В одной из светлиц, в самом конце темных переходов, на верху княжьего терема, горит свеча. Перед ней, приковав взгляд к рубленой стене, сидит женщина — льняные волосы, голубые глаза, грустное, точеное лицо — красавица, княжна полоцкая Рогнеда!

Но это не Рогнеда — и красота ее, и сама она уже в прошлом, ее нет — за столом сидит княжна Предслава, так похожая на свою мать.

И не только лицом, у Предславы такая же душа: услыхав ночью о смерти отца, она долго плакала, молилась и еще раз все ему простила.

Предславу беспокоит другое — уже на Гору привезли и поставили в Десятинной церкви гроб с телом Владимира, она ходила туда прощаться, но ее не пустили. Не успев вернуться в терем, Предслава узнала, что туда ворвался со своей гридьбой князь Святополк, а сквозь полуоткрытые двери в светлицу долетают крики из Золотой палаты.

Свеча догорает. Капельки воска, словно большие слезы, медленно стекают по изгибам глиняного подсвечника и, остывая, густеют, несколько капель упало на кожаную харатию — им неведомо, что вместе с ней они войдут в века, станут бессмертными. Свеча догорает, желтое пламя, слабея, мигает.

А глаза княжны Предславы все застилают и застилают слезы, они тоже падают на харатию, но слезы не вечны, они падают — и высыхают.

Рука дрожит, когда княжна пишет:

«Се ночью наш отец умер, а Святополк уже сидит в Киеве на его столе, хочет послати дружину на Бориса и Глеба, и ты, брат, блюдися его, поелику…»

Крики в Золотой палате нарастают, даже тут, в дальней светлице на верху терема слышно:

— Да здравствует князь Святополк!

Предслава вскакивает, сдавливает руками шею — рвется и рассыпается по полу зеленое монисто из Тмутаракани — подарок отца…

Взволнованная, растерянная, беспомощная Предслава становится на колени и старается собрать рассыпавшиеся камни.

Киев знал, что князь Владимир умер в Берестовом. На Горе, Подоле, в предградье и Оболони всем было известно, что гроб с его телом стоит в Десятинной церкви, все ждали, что покойнику князю воздадут погребальные почести.