Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 157
— Смальта! — вскричал художник. — Мозаика… Так вы что же, хотите?..
— Да, хочу, — архитектор с улыбкой поворошил пальцем разноцветные кубики. — Когда-то на Руси любили мозаику, составляли из нее картины целые, стены храмов ею украшали. Потом при татарском нашествии позабылось ремесло, ушло. А в прошлом веке Ломоносов восстановил производство смальт да еще новых рецептов придумал много, хотел возродить искусство. Не успел, умер. А искусство-то прекрасное, разве нет?
— Кто же спорит? — Брюллов смотрел на архитектора со все возрастающим удивлением, чуть ли не с досадой, в душе спрашивая себя: да есть ли предел его изобретательности? — Кто же спорит, сударь? Но вы что же, всю живопись в соборе мозаикой заменить собираетесь?
Монферран рассмеялся:
— Не беспокойтесь, вашего плафона не заменишь, это уже труд непосильный… Но многие росписи аттика, алтарей, сводов заменить необходимо. И это труда художников не погубит, их же работы останутся сохраненными на веки вечные: мозаики ведь тысячи лет живут, холода не боятся, сырость их не берет… Около ста работ надо бы заменить. Только набирают мозаики очень медленно, так что нам этого и не увидеть — примерно через сто лет закончено будет.
— Ух, у вас и планы! — Брюллов говорил насмешливо, но смотрел на архитектора со все большим интересом. — Значит, мозаику под живопись делать хотите, так что ли? Ну, а кто это сделает? Итальянцы, что ли? У нас своих мозаичистов нет.
— Знаю, помню, — устало сказал главный архитектор и вновь принялся обозревать плафон, продолжая играть на ладони цветными кубиками, — но я не люблю с иностранцами связываться. Хочу просить Академию направить в Италию наших пенсионеров [78], выпускников живописного класса. Пускай научатся составлению мозаик, а потом здесь свою школу организуют.
— Думаете, выйдет эта ваша затея? — с сомнением покачал головой Карл Павлович. — Не та нынче Академия… Не очень-то им такие смелые начинания по душе придутся… Это ж ведь что такое: извольте новый класс открывать! А с какой, спрашивается, радости? На какие средства? Ох, заупрямятся профессора!
— Переупрямлю! — решительно заявил Монферран и, понизив голос, добавил: — Императора на них напущу. Он как раз большие затеи-то любит… В любом случае добьюсь своего.
— Да, вы, верно, добьетесь! — Карл Павлович кусочком тряпицы вытер кисть и направился к своей лесенке. — Коли так, желаю успеха. А Ломоносов вам за это еще спасибо скажет.
— Очень на то надеюсь! — серьезно сказал архитектор. — Во всяком случае, при личной с ним встрече.
VII
Алексея Васильевича все его знакомые (которых, правда, было немного) считали очень счастливым отцом. И в самом деле, старшая его дочь Елена росла настоящей красавицей. Пятнадцати лет от роду она уже многим вскружила голову, во всяком случае, художники, посещавшие «дом каменщика», наперебой просили позволения писать с нее портрет, а иные из них пытались ухаживать за Еленой Алексеевной, но эта чернокудрая нимфа была заносчива и своенравна, не спешила никому выказывать благосклонности… Ко всему прочему, у нее обнаружился еще в детстве великолепный голос, Алексей нанял ей учителя, и теперь она пела так, что у слушавших ее дрожь рождалась в сердце, а ее учитель предрекал ей славу не только в Петербурге, но и на европейских сценах, если, конечно, родители позволят ей выступать. Анну Ивановну такая возможность приводила в ужас, но Алексей Васильевич колебался: он видел, что пение всерьез увлекает Елену. Так стоит ли ей мешать?..
Маленькая Сабина тоже училась играть на фортепиано, и по комнатам разносились иногда нестройные, беспомощные звуки, которые ее крохотные пальчики извлекали из инструмента. Девочка сама хохотала над своими трелями, и ее смех-колокольчик приводил всех домашних в восторг. Особенно умилялся малюткой дедушка Джованни. Он любил ее больше старших внуков и из-за ее имени, и потому, что находил в ней сходство со своей умершей женой…
Мишутка начал ходить в гимназию и уже показывал большие способности, приводя в восторг Алексея.
— Я говорил, Август Августович, что в вас он растет! — гордо заявлял он хозяину. — И сами видите, в вас. Не одни глаза. Смотрите, какой умный!
— Стыд, Алешка, что ты говоришь! — кричал в негодовании Огюст. — Как это говорят?.. Креста на тебе нет!
Но Миша Самсонов неожиданно представил еще одно доказательство правоты отцовских слов, и доказательство это ошеломило Огюста.
Однажды, вернувшись вечером из Академии, он нашел Мишу в своем кабинете. Стоя коленками на ручке кресла, склонив голову и сосредоточенно высунув язык, мальчик что-то выводил карандашом на листе чертежной бумаги.
— Это еще что такое?! — вскрикнул в гневе Монферран.
Посягательства на свой рабочий стол он не прощал никому и никогда, и все в доме это знали.
Однако Мишутка повернул кудрявую головку и, весело улыбаясь, проговорил, нисколько не пугаясь грозного взгляда архитектора:
— Август Августович, посмотрите, пожалуйста, что у меня получилось.
Огюст шагнул к столу и взял лист в руки. На нем, в нижнем углу, восседали четыре какие-то девицы в кринолинах и одна в японском кимоно, а за их спинами возвышался слегка кривобокий, но ладный и красивый терем в три этажа, почему-то со стрельчатыми окнами и с веселым корабликом на крыше, который по очертаниям напоминал, пожалуй, флюгер Адмиралтейства. Совсем сбоку вырисовывался еще один терем, только какой-то узкий. На нем было что-то неясно расчерчено, и угадывались фигурки тех самых пяти девиц в кринолинах и кимоно.
— Так, — как можно серьезнее сказал Огюст, про себя отмечая очевидные достоинства рисунка. — Ну-ну… И что же это такое?
— Это куклы Сабины и дом для них, — ответил Миша, с напряженным вниманием вглядываясь в лицо Монферрана. — Хорошо вышло?
— Очень неплохо, — сказал Огюст таким точно тоном, каким ответил бы на подобный вопрос Ефимову или Штакеншнейдеру. — Ну а вот это что такое сбоку? Зачем еще один дом?
— А это не еще один, — Миша заторопился и заволновался. — Это, видите, тот же дом, но в разрезе.
— А? — пораженный Монферран взглянул на мальчика. — Что?
— В разрезе, — терпеливо повторил Миша. — И куклы в нем сидят… Вы простите, Август Августович, что я взял вашу бумагу и карандаш, но на моих не так выходит. У вас лучше… И потом тут все настоящее, все по-настоящему!..
И он восхищенным взором своих синих глаз обвел кабинет.
Огюст положил лист на стол, взял мальчика с ручки кресла и поднял его, держа под мышки, высоко над головой. Миша, как всегда, взвизгнул от восторга. Архитектор сел затем в кресло, усадив ребенка к себе на колени, и, теребя пальцами его золотисто-каштановые кудряшки, спросил:
— Так тебе, значит, это нравится? Вот эти чертежи, разрезы? Это же ужас как скучно!
— Нисколечко! — Миша даже обиделся. — Это интереснее всего… Я вот, когда вырасту, обязательно буду дома строить… И дворцы! А вы меня будете учить! Будете, да?
И он обеими руками обхватил шею своего обожаемого Августа Августовича и ласково заглянул ему в глаза.
— Ты просто меня любишь, вот и хочешь делать то, что я делаю, — с усмешкой сказал Монферран. — А меня, между прочим, любить не за что. Я — злой, скверный, сварливый старикашка!
Миша рассмеялся:
— И какой же вы старикашка? Разве вы старый? Вы же, как мой батюшка, а он молодой. И не злой вы ни капельки… А можно мне будет еще порисовать на вашей бумаге?
— Можно, — неожиданно для себя разрешил Огюст.
И с Миши был снят строжайший запрет, наложенный на всех обитателей дома.
В гимназии у Мишутки было два-три товарища. Иногда, с разрешения отца и матери, он приводил их в гости. Но это бывало редко: Алексей Васильевич стеснялся поощрять такие сборища.
— Хозяину мешать будете! — сурово говорил он сыну. — Сам знаешь, как он работает много.
— Знаю, — соглашался мальчик и тут же спрашивал: — А Егорушку-то можно приводить? Можно?
