Блокада. Книга 5 - Чаковский Александр Борисович

— Очевидно, ты прав, — после некоторой паузы согласился Сталин.

На какое-то время наступило молчание. Потом Жданов спросил:

— О Якове… ничего? — Как и все близкие Сталину люди, Жданов знал, что его сын Яков, выпускник Академии имени Дзержинского, отправился на фронт на второй день войны, причем на один из самых трудных участков — в Белоруссию.

Знал Жданов и о том, что осенью немцы разбрасывали с самолетов листовки, на которых был изображен Яков среди военнопленных, — он выглядел измученным, истощенным, в форме командира Красной Армии, но без ремня.

И вот теперь Жданов почувствовал необходимость обратиться к Сталину-человеку, Сталину-отцу, тем самым выражая ему сочувствие. Но, к удивлению Жданова, Сталин ответил холодно и коротко:

— Ничего нового. — И, потянувшись рукой к лежавшему на противоположном конце стола, встопорщенному на сгибах неказистому листку бумаги, неожиданно спросил: — Ты не знал Реваза Баканидзе?

— Кого? — переспросил Жданов.

— Нет, ты, конечно, не знал его, — держа листок в руке, сказал Сталин. — Это мой старый товарищ по Тифлису. Когда-то он частенько бывал у меня. Потом… перестал бывать…

— Почему? — как-то автоматически спросил Жданов, но, встретившись взглядом со Сталиным, тут же опустил голову. Никогда ранее не видел он в этих карих глазах такой тоски, такой печали и вместе с тем такой злобы, неизвестно к кому обращенной.

Когда Жданов снова поднял голову, это странное выражение в глазах Сталина уже исчезло. Они смотрели на мир, как всегда, пристально и спокойно. Сталин уже овладел собой.

— Баканидзе тоже спрашивал — «почему?», — задумчиво, будто обращаясь к самому себе, произнес Сталин и вдруг протянул листок Жданову.

На покоробленной, видимо, где-то подмокшей бумаге смутно проступали отпечатанные на машинке, слегка растекшиеся строчки:

И Жданов почувствовал, что смерть этого человека означает для Сталина нечто большее, чем просто потеря старого товарища.

— Он был у меня перед отъездом на Западный фронт, — тихо продолжал Сталин. — Задавал много вопросов. Их могли бы задать и другие. Мы договорились, — это слово Сталин произнес медленнее и раздельнее, чем остальные, видимо вкладывая в него особый, только ему известный смысл, — что ответы будут даны после войны.

Жданову хотелось узнать, какие же вопросы задавал этот Баканидзе, но спросить Сталина он не решился, — знал, сколь скрытен тот и сколь не любит он, когда кто-нибудь пытается прочесть что-либо в его душе.

Молча возвратил листок, и Сталин взял его как-то очень уж бережно, будто прикасался не к бесчувственной бумаге, а к трепетной человеческой душе.

— Это цена нашей победы под Москвой, — сказал он совсем уж тихо и положил листок снова на стол. — Десятки тысяч погибших в боях!.. Для них был только один ответ: победа или смерть…

В этих его словах Жданов снова уловил отчетливо прозвучавшую щемящую нотку, совсем не свойственную Сталину.

И вдруг Жданову пришла в голову мысль: почему, когда речь шла о сыне, Сталин ответил так холодно и отчужденно, а о чужом ему каком-то Баканидзе говорит с таким нескрываемым волнением?

Но тут же понял: семейное горе было его личным, частным горем, таким же, какое уже постигло десятки тысяч отцов и матерей. Сталин не хотел отделять себя от них. В Баканидзе же он, очевидно, усматривал нечто гораздо большее, тот представлял для него народ…

Сталин сделал несколько шагов по комнате и уже обычным своим деловым тоном неожиданно объявил:

— В Москву едет Иден.

— Зачем? — так же деловито осведомился Жданов.

— Торговаться, — с саркастической усмешкой бросил Сталин. — Они все время торгуются. Это стало их профессией. Но мы… не уступим. Это было бы предательством по отношению к тем, кто погиб… Таких вот, — добавил он, еще раз осторожно коснувшись оставленного на столе извещения о гибели Баканидзе…

Потом Сталин присел к столу рядом со Ждановым, пристально вгляделся в него и спросил:

— Как твое здоровье, Андрей? Как астма?

Это тоже было несколько неожиданно. Жданов ответил коротко:

— Я здоров.

Сталин не спускал с него испытующего взгляда:

— Может быть, останешься с нами в Москве?

От этого вопроса у Жданова поплыл перед глазами красный туман. Он сделал резкое движение головой, как бы отстраняясь от чего-то, и почти выкрикнул:

— Нет!

— Но почему? — будто не замечая его состояния, спросил Сталин. — Работы много и здесь, в ЦК.

— Потому что… — напряженно заговорил Жданов, не в силах сдержать свое шумное, хриплое дыхание, — это тоже было бы предательством… В отношении тех, кто погиб в Ленинграде… И тех, кто защищает его сейчас… Я могу ошибаться, иногда не справляюсь — груз очень тяжел. Но предавать не умею…

Сталин на мгновение приподнял руки над столом, слегка разводя их, и сказал:

— Хорошо. Поговорим о Питере. Есть соображения создать новый фронт, Волховский. Главная его задача — пробиться в Ленинград извне…

Этот вопрос и стал темой обсуждения на совещании, которое состоялось часом позже, уже в служебном кабинете Сталина. Туда кроме Жданова были приглашены Мерецков, Хозин, Микоян.

Очевидно, все уже было предрешено до совещания. И походило оно на своего рода военный совет, проводимый на биваке. Никто не садился, все стояли у стола, на котором лежала карта Северо-Западного направления.

Докладывал Шапошников, и смысл его короткого доклада заключался в том, что Ставка считает целесообразным объединить все армии, действующие к востоку от реки Волхов, в самостоятельный Волховский фронт, поставив перед ним задачу вначале содействовать срыву наступления противника на Ленинград, а затем совместно с войсками Ленинградского фронта ликвидировать блокаду.

Шапошников показал на карте разграничительные линии армий, отметил, что Ставка возлагает большие надежды на новый фронт, придает ему решающее значение в ликвидации блокады. Затем назвал фамилии генералов, которым предстояло возглавить фронт и включаемые в него армии, и, посмотрев на Сталина, умолк.

Возник спор о 54-й армии. Мерецков требовал, чтобы она тоже была подчинена ему. Хозин категорически возражал против этого. Жданов поддержал Хозина.

Сталин сказал:

— Посчитаемся с мнением ленинградцев.

И вопрос был решен, армия осталась в составе Ленинградского фронта.

Затем Жданов вынул наконец из кармана свою тщательно подготовленную записку о неотложных нуждах Ленинграда. Сталин слушал его сосредоточенно, не прерывая ни репликами, ни вопросами. Он высказался лишь после того, как записка была доложена полностью:

— Помощь Ленинграду находится в прямой зависимости от пропускной способности Ладожской трассы. Ваша задача, товарищи Жданов и Хозин, сделать все возможное, чтобы трасса работала бесперебойно. Возможное и невозможное! А мы, — он взглянул при этом на Микояна, — в свою очередь сделаем все возможное и невозможное, чтобы Ленинград получил то, о чем говорил здесь товарищ Жданов. И еще один вопрос: надо вывезти из Ленинграда всех, кто не нужен для обороны города. Очевидно, нам придется послать туда авторитетного человека, который занялся бы специально эвакуацией населения и помог Военному совету в решении задач и материально-технического обеспечения…

На другой день Жданов и Хозин вылетели обратно в Ленинград, очень довольные результатами. По пути еще раз обсудили, какие выгоды сулит создание Волховского фронта, и сошлись на том, что, поскольку эта идея выдвинута, по-видимому, самим Верховным, он сделает все необходимое, чтобы оснастить новый фронт техникой и обеспечить его боеприпасами.

«…Что же изменилось с тех пор?» — задавал себе вопрос Жданов, перечитывая теперь телеграмму о слиянии двух фронтов в один. И, подумав, ответил так: «С тех пор прошло четыре месяца! Четыре месяца новых неудачных попыток прорвать блокаду. Значит, Волховский фронт не оправдывает своего назначения…»