Над пропастью (Роман) - Халмирзаев Шукур

Пока Эшнияз был в кишлаке, там будто вымерло все. А теперь — Виктор видел в бинокль: вот двое пересекли улицу торопливыми шагами, чья-то темная фигура замерла на айване в северной части кишлака.

Курбан тоже смотрел на кишлак, но мысли его были далеки от того, о чем думал сейчас Виктор. Курбан почему-то был уверен, что Айпарча именно здесь.

— Как, по-твоему, добирался сюда Рамазанбай? — спросил он Эшнияза. — Может, поверх ущелья?

Эшнияз, резко повернувшись, указал на восточную сторону горного склона, заваленного снегом.

— Там их следы.

— Ну пошли! — скомандовал Виктор. — Оружие держать наготове. Всем — смотреть в оба!

В ущелье въехали, точно в ворота. Справа и слева расселины. Сюда еще не спустилось утро: таинственный сумрак, тишина. Только бормотливое эхо от стука копыт.

Наконец они в кишлаке.

Курбан был здесь летом. Вон она — та самая мечеть на бугре. Там, на айване, молились, потом с нее осматривали кишлак. Вечером все мюриды хазрата собрались под старым карагачем, было большое угощение… А на другой день, после полудня, у родника жарили форель…

Сайбуй. Кишлак, словно котенок у ног хозяина, у подножия высокомерного Тумшуктага. Гора закуталась в снег, кажется, что погрузилась в глубокий сон, но сон ее неспокоен: вон как подрагивают ветви арчовника. Дома Сайбуя сжаты в объятиях горы, они громоздятся ярусами, чернея айванами. В урюковом саду на краю кишлака кричат вороны. Речка. Ее берега будто оплавлены льдом, но вода — белая, бурная — все-таки прорывается в долину.

Вот и мост. Выгнулся дугой, горбатый. С обоих берегов положены бревна, их концы крепко связаны веревками, поверху насыпан хворост. Такие мосты гремят под ногами и копытами ступивших на них. Норовистый конь мечется, может сбросить всадника. Лошадям аскеров не в новинку такие мосты, и чем этот отличается от того, что был у Куштегирмана.

Что же тревожит бойцов? Их нервы, словно бубен, разогретый над углями, только коснись — гром.

Тишина. Безлюдье. Ни души! Кишлак будто вымер.

— Эшнияз! — позвал Виктор. Сказал ему с нервной усмешкой: — Людей-то в самом деле не видно! Может, и нет тут никого?

— Есть! — зло выкрикнул Эшнияз. «Они мне не верят», — мрачно думал он. — Хотите — подымусь вон туда и стану кричать? Я так закричу — все повыскакивают!

— Почему же они притаились? Боятся нас?

— Притаились, — согласился Эшнияз. — Бандиты знали, что мы придем, ну и… припугнули.

— Похоже, что так.

Виктор погнал коня. Отряд поскакал за ним.

За мостом дорога пошла каменистая, извиваясь, она ползла вверх. По обе стороны ее тянутся глухие стены домов и сараев.

На тихой улице стук копыт по камням, даже пофыркивание лошадей раздаются так громко, что, казалось бы, все вокруг должно пробудиться, ожить. Нет — даже собак, и тех не слышно, не видно.

Отряд двигался вперед, прислушиваясь к тишине. Улица свернула на широкую поляну. Спешились перед домом с толстыми колоннами и открытой верандой.

Снег на поляне недавно вытоптан. Конечно, люди уже должны были собраться на утреннюю молитву.

Курбан, поднявшись на айван, усеянный пометом голубей, не увидел здесь следов. В углу, свернутые трубой, прислонены к стене циновки. Теперь не только Курбану — всем ясно: бандиты ушли из кишлака.

— Эшнияз, созывай! Покричи, да погромче! — сказал Курбан и, заложив руки за спину, с важным видом принялся расхаживать по айвану. Остановившись возле Виктора, стал рассказывать, как еще совсем недавно он бывал здесь и каким цветущим местом выглядел тогда кишлак.

Рассказывая, он сбивался и время от времени нервно покашливал.

Виктор понимал его состояние: волнуется парень, соберется народ — ему говорить, а разговор редко получается таким, к какому готовишься. Бывает, настроишь себя на долгие разъяснения, что такое Советская власть, весь мокрый будешь, пока убедишь, что эта власть — для народа, для бедноты, а тебя поймут с полуслова, и уже не надо никаких других слов, все готовы идти, куда ты поведешь, жить так, как ты скажешь. Но чаще бывает наоборот… Накричишься до хрипоты — и не убедил. А еще чаще — и высказал все, и поняли тебя, и уже ушел из кишлака, с гордостью оглядываясь на красный флаг, а едва скрылся из виду — там все опять с ног на голову, все по-старому…

— Эй, вы, мусульмане! — закричал Эшназар. — Почему не выходите? Эге-ге-ге, люди! Вы слышите?! — Послушал эхо, проворчал: — Молодцы-храбрецы!

А еще горцами называются! Горцы, говорят, смелы, бесстрашны! А эти…

Но тут с шумом открылась маленькая одностворчатая калитка дома, прилепившегося к поляне, из нее вышел в длинном, почти до земли, халате, изодранном в локтях, старик.

Потрясая посохом, закричал на Эшнияза:

— Чего орешь? Не глухие… Что нам делать? Трубить во всю силу, мол, идет наша защита и опора?

Курбан знавал таких стариков. Если в махалле свадьба или похороны, когда люди бестолково топчутся в растерянности от горя или неуемного веселья, всегда находится старичок, способный расставить всех по местам, придать беспорядочному движению людей осмысленное направление. «Эй, ты! — крикнет кому-то (каждому, кто слышит, может показаться, что при этом он посмотрел именно на него). — Там почил раб божий, люди с ног сбивались, готовя его к поминовению, — а ты спишь на ходу или вот-вот палец сломаешь в собственной ноздре! Ты что — мнишь себя бессмертным?!» Или: «Эй, приятель! О тое в доме этого уважаемого человека ты знал за месяц вперед и теперь прибежал первым. А знал ли ты, что у бедняги руки больны и совсем мало помощников? Для кого он старается? Для вас, люди. Эта свадьба — для вас! У тебя не было свадьбы, ты не знаешь?.. У тебя не будет свадьбы, да?..»

Да, похоже, именно из них этот старик Мухсин. Он уже не охотник: стар, глаза не те, и ноги не те; он рубит в горах арчу, сжигает ее и древесный уголь продает кожевникам. На то и живет.

— Эге, отец, сначала здравствуйте! А разговор потом!

Старик Мухсин повернулся к Курбану и смолк на полуслове.

— О! Здравствуйте! — сказал он, стараясь не выдать своей растерянности, и подошел к нему.

Курбан, неожиданно почтительно приложив обе руки к груди, после некоторой паузы протянул их.

— Во имя аллаха…

Старик Мухсин прочитал краткую молитву. Потом, вдруг попятившись, сказал:

— Добро пожаловать, уважаемый мулла!

— Доброго вам здоровья! — доброжелательно произнес Курбан. И, чтобы не смущать старика, сказал: — Мне кажется… Что-то не видно людей? Мы пришли — а тут и не догадываются, что гости пожаловали… — Он, словно закадычный друг, вкрадчиво спросил: — Что случилось? — Да не на того напал! В глазах старика Курбан заметил искорки лукавства: старый почувствовал, что он умышленно прикинулся непонимающим. Курбан решил больше не притворяться: — Почему не выходят люди? Почему попрятались? Ведь видели нас? Правильно? Отец, скажите им, пусть выходят! Вы на аксакала этих мест похожи…

— Я — аксакал? — удивился старик. — Я-то похож?

— Очень похожи, — улыбнувшись, подтвердил Курбан. — Ладно! Об остальном потом поговорим… Или сами расскажете, что тут произошло? Какими делами занимались здесь всадники, прибывшие из Чунтака? Когда ушли? Куда?.. Или вы не знаете?

— Почему ж не знаю! — возмутился старый Мухсин. — Еще как знаю… Однако меня аксакалом… — Старик умолк (смущен, растерян), увидел направляющегося к ним Виктора, попятился. Курбан, глянув на него, усмехнулся:

— Не бойтесь, отец! Чего испугались? Что он — русский? А вы спросите, зачем он здесь? Почему это ему не сидится дома, в России? Если в вас будут стрелять, он вас заслонит собой. А теперь он здесь для того, чтобы в вас не стреляли. Собирайте народ, мне есть что рассказать.

Старик, мелко-мелко кивая, отошел. Ударяя посохом о снег, закричал:

— Эй, люди! Выходите! Чтоб вам, лежебокам, было пусто! — Гордо прошагав мимо хмуро уставившегося на него Эшнияза, он забрался на невысокую крышу дома, потопал, побил по ней ногами. Потом, приблизившись к карнизу, принялся колотить посохом по балке. — Выходите же, окаянные! Эй, мастер Гияс! Чтоб в твоем доме света не было! Выходи — глянь, как тут светло! — Потом он перешел на другой край крыши. — Эге-ге-ге! Сатвалды! Утри сопли! Отдал коня и теперь от холода зуб на зуб не попадает? Эй, киргиз! Ты жив, друг мой? Выходи же! Вот пришли те, которые найдут твоего жеребца!