– За государя, братцы! – надсадно кричал Рузувай с дощана на всю площадь.
Прохор Коза ловким ударом ноги сбил его вниз с дощана. Тот упал, вскочил на ноги, разъяренно выхватил из-за пазухи пистоль, но чья-то дубина снова свалила его с ног, и толпа посадских набросилась на него…
Крики свалки раздавались с площади. Факелы раскачивались, словно дикие огненные птицы. Тени домов метались, как во время большого пожара. Люди боролись врукопашную, крепко схватившись, катаясь по земле и колотя друг друга головами о бревенчатый настил мостовой.
Разбрасывая людей, как щенят, Уланка пробрался к самой Рыбницкой башне, внезапно оттолкнул от сполошного колокола старика Фаддея и дважды рванул колокольную веревку. Это был знак, что старосты призывают к порядку.
При свете факелов на дощане появился рядом с Томилой человек в странном, коротком, немецкого склада платье.
– Братцы, други, товарищи! – крикнул Томила, силясь перекричать толпу. – Слушайте, горожане! Други мои, драться отстаньте!
Толпа приутихла, заметив на дощане городского любимца и узнав его голос.
– Из Сумерского погоста прибег к нам, ко всему городу, человек с большими вестями! – воскликнул Томила. – Велите тому человеку вам слово молвить!
В толпе раздались возгласы одобрения. Схватка утихла.
Стоявший рядом с Томилой человек поклонился народу.
– Горожане, братцы, здоровы ли? – бойко выкрикнул он. – Я, братцы, солдат – по-русски сказать, по-нашему – ратник. Наше, братцы, солдатское житье в Сумерском погосте – хошь живи, хошь сдохни! Начальники, братцы, над нами немцы ратные. Во псы так псы! Чистые собаки! – продолжал солдат. – А услышав, братцы, что вы на бояр и на немцев, и мы с вами станем стоять до последнего, насмерть! А письмо ваше мы не по разу чли. А ружье у нас, братцы, во всем исправно. С тем и шел к вам… Ан тут осада! Насилу пробрался. День в овраге лежал. Стрельцы московские ладят острожек, у самой дороги лес рубят. Береза упала, чуть меня не зашибла. Ан все же, братцы…
– А чего на тебе кафтан короток? Ты, часом, не немец? – перебил его кто-то.
– Да что вы! Какой же я, братцы, немец! – даже в каком-то испуге воскликнул солдат.
– Сам сказываешь, немцы у вас головами ходят.
– Да какой же я, прости господи, голова!
– А тебя не немец ли к нам подослал? – раздался второй голос.
– Буде брехать, псковитяне! – остановил Коза. – Слышь, человече… как ты зовешься – запамятовал!
– Солдат.
– Ну, солдат, а много ль вас будет?
– Два ста фузей нас в Сумерском погосте.
– А в каждой фузее сколь? – не поняв нового слова, спросил Прохор.
– Фузея, братцы, ружье, сказать по-нашему, будет пищаль, только полегче, чем у стрельцов. Два ста солдат – два ста и фузей, и палят исправно. На том меня и послали.
– Слышали, господа? – обратился к толпе Томила. – День за днем пристают города и ратные силы. Наш город силен и в измену не дастся. Сомутителям срам! Свести их в тюрьму за измену городу. Да прочие, братцы, идите все по домам. А что до острожка, про кой говорил солдат, и об том острожке ратные люди рассудят, как быть, и бог не допустит худа. А уличанские да сотские старосты скорым делом в Земскую избу, не мешкав, к совету спешите.
И народ подчинился призыву Томилы. Толпа полилась с площади в улицы. Стрельцы новых приказов повели в тюрьму смутьянов-челобитчиков и для бережения земских старост заняли караул у Всегородней избы, где собрались на совет выборные.
– Господа горожане псковские! – крикнул Томила. – Изменщики Никифорка Снякин, Тимошка Ефимов и Федька Коновал скручены.
Сон города в эту ночь был недолог: часа через два после схода позывщики прошли под окнами без барабанов и колокольного звона, будя горожан и сзывая на сборные площади по местам.
К рассвету толпы стрельцов и посадских стояли под стенами и у Петровских ворот, готовясь к вылазке. Отдаленный стук топоров и скрипенье пил доносились до стен из поля.
Лазутчики, высланные Максимом Ягой, узнали, что возле Гдовской дороги Хованский строит острожек.
В Земской избе Устинов, Русинов, осторожный Мошницын и призванные к совету дворяне были против того, чтобы идти на вылазку и первыми вступать в бой. На них восстали меньшие с хлебником во главе.
– Своей головы блюдете, заводчики, и в неравную битву ведете людей… Сколь душ напрасно загубишь, Гаврила! Не грех ли? – говорил Устинов, когда обсуждали дело в Земской избе.
– А кто тебя за попа поставил грехи указывать! – огрызнулся Максим Яга.
– Я души людские губить жалею. Легче мне к боярину нынче выйти с веревкой на шее да и сказать: «Казни, боярин, меня. Я в Земской избе был выборным». Пусть меня город пошлет к нему – я пойду, а народ на вылазку посылать не стану, – шумел дворянин Чиркин.
– Пущай нас показнят, своей башки не хочу блюсти, – сказал Устинов. – Крови русской жалею. Усобицу бог не простит нам. Надо с боярином миром…
– Ты что молчишь? – спросил Яга кузнеца.
– И я жалею людей. Серчай не серчай, брат Гаврила, а я не повел бы людей из стен.
– Идите из Земской избы домой под перины! – воскликнул Гаврила. – На то ли пороховые ключи всем городом народ отымал, на то ли снаряд и стены чинили, чтобы воевод хлебом-солью стречать?! Хотите полгорода на терзание палачам выдать?! – Хлебник гордо выпрямился и отчеканил: – Меня не вы, а народ обрал земским старостой, чтобы за город свой кровью, и головой, и спасеньем души стоял. То и стану. А кто, посадские люди, страшитесь – идите домой!.. Идите домой… – повторил он.
Робкие умолкли.
Земские выборные решились на вылазку, чтобы разрушить и сжечь новый острожек Хованского, не допустив окончательно отрезать дороги из города.
Тою же ночью в поздний час позывщики прошли под окнами, без шума будя горожан и созывая улицами сойтись на сборные площади по местам, захватив оружие.
В мутных сумерках пасмурного рассвета толпа стрельцов и посадских стояла у Варламских ворот, готовясь к вылазке. По-прежнему со стороны боярского войска стучали топоры. Хованский спешил возвести свое укрепление.
