Южане куртуазнее северян (СИ) - Дубинин Антон

— Воистину, — устало отозвался благородный друг, — кажется, драться нам не придется, во славу Господа. А то эти битвы, битвы… Сир, признаться, я жутко хочу спать. Я лучше завтра с кем-нибудь подерусь.)

И они пошли домой, но минуя развеселую компанию, Кретьен все же взглянул поближе на пьяное, растерянное, раскрасневшееся лицо несчастного Дворянина и мельком подумал, досчитается ли тот наутро своих грошей… Слишком уж бравый и трезвый народец окружает парня, и слишком уж не похожи они на искренних лучших друзей… Впрочем, это не наше дело, не наше. Я тут никому не нянька, трактирщик за всеми присмотрит, и кроме того, я устал.

Кретьен тогда не ошибся в своих предположениях — Годфруа из Ланьи и впрямь дурно разбирался в людях. Редко проходила неделя без того, чтобы очередная компания добрых друзей не выпотрошила ему карманов, поставив пару свежих синяков; однако тот не унывал, отлеживался, отмывался, трезвел — и снова дудел в свою флейту на кабацких подмостках, зарабатывая честные жонглерские гроши. И не забывал орлиным взглядом высматривать молодых девушек, будто это именно о нем спорили красотки Флора и Филида в известной песенке, придя наконец к заключению:

Вполне возможно, что так оно и было.

В другой раз Кретьен застал случайного знакомца в положении куда более бедственном. Собственно говоря, он торопился домой от Аймерика, у которого до позднего вечера засиделся, разбирая Тацитовы «Анналы»; и путь его пролегал мимо благословенной Каны в зелени виноградников. Имелась еще и другая дорожка, короче, но эта зато была светлее — хотя и мимо кабаков и соседивших с оными борделей, однако по этому поводу более оживленная в такой час ночи. В темноте в одиночку по городу ходить не годится, даже — и в особенности! — если это веселый Париж!.. Но что ж поделаешь, не хотелось Аймерика напрягать…

Вот там-то, в круге желтого света из распахнутых дверей не то трактира, не то борделя, и разыгрывался последний акт неведомой случайному зрителю греческой трагедии. Кого-то били; вернее, двое парней крепко держали этого кого-то под белы руки, а била его по щекам растрепанная, очень громкая женщина. Ругалась она такими словами, каких Кретьен и вовсе не знал; он всегда очень боялся ругающихся женщин, и первое его побуждение было даже и вовсе не рыцарским — затеряться в тени и прошмыгнуть мимо как можно скорее. Но в жалобном бормотанье жертвы ему неожиданно послышался знакомый голос — и, порицая себя за недостойную Круглого Стола робость, рыцарь принял наиболее внушительное из своих обличий, подбоченясь и уперев руки в бока, и отправился разбираться.

— Эй, любезные… Что тут происходит? За что вы этого беднягу обижаете?..

Бедняга, воспользовавшись передышкой, мотал головой, из разбитого носа капала кровь. Кретьен не ошибся — это и в самом деле оказался старый знакомец, Дворянин; только на этот раз, похоже, влипший в переделку похуже прежней.

— Беднягу? — возопила дама голосом, напоминающим скрежет ножа по стеклу, встряхивая обширною юбкой. — Да я этого о-ля-ля, тудыть его и растудыть, сейчас еще и не так обижу! Да где ж это видано, чтобы так над женщиной издеваться!..

— Не платит, гад, — пояснил немногословный мужичина, встряхивая негодяя, как будто тот был сделан из тряпок. — А ты, парень, топай давай, не мешайся не в свое дело.

— Это мой… друг, — независимо сказал Кретьен, благоразумно пропустив мимо ушей пару эпитетов, которыми наградила его разъяренная дева. — Поэтому, мессиры, это вполне себе мое дело… Сколько он вам должен? Я заплачу.

Парнюга открыл было рот, но женщина, заткнув его огненным взглядом, ответила сама. Кретьен внутренне присвистнул, задавив в зародыше мысль о том, что эта дева, пожалуй, и в лучшие свои годы на десять денье не могла рассчитывать; но все же десять денье отсчитал, путаясь в завязках кошелька, и взамен получил из рук в руки ценное приобретение — нового знакомого, который кашлял, бормотал и вообще зрелище являл собою крайне неосмысленное.

Бормочущее сокровище рыцарь Камелота оттащил подальше от опасных мест, в темноту, и там, основательно тряхнув, вопросил, где он все-таки живет. Парень по прозвищу Дворянин, размазывая кровь из разбитого носа, взамен ответа прижался к нему, как к родной матушке, и горестно заплакал. Лишенный всяческого сочувствия Кретьен повторил вопрос, при каждом слове сильно подопечного встряхивая. Неудачник был изрядно тяжел и измочил ему слезами все плечо.

— Где! Ты! Живешь!?

Вопрос просто из добродетельного Аймерика прежних дней; разница только в том, что Кретьен тогда вовсе не был пьян.

Наконец до дворянственного разума что-то такое дошло о сути вопроса, и он, подняв просветленный взгляд, радостно засмеялся. Кретьен только плюнул с досады и потащил новую, десять денье стоившую покупку к себе домой.

По дороге Дворянин, помогая ему по мере сил заплетающимися ногами, что-то напевал из «Кверелы на клобучную породу» и вообще, кажется, не особенно понимал, что с ним происходит. По случаю позднего часа Кретьену пришлось долго молотить в запертую дверь, проклиная свое человеколюбие; наконец ему, совершенно озверевшему, мокрому от пота и от слез чувствительного знакомца, отворила сама хозяйка, из-за спины которой выглядывал заспанный Кристоф с кочергою в руке. Гневная мадам Сесиль в белой рубашке, с волосами, собранными на ночь под платок, держала свечу — и едва ее не выронила при виде своего подозрительного жильца. Кретьен, злющий и усталый, знать не знал, что в этот день и в этот час навеки разрешилось глодавшее его квартирную хозяйку подозрение — уж не еретик ли он; а уж после того, как он, шатаясь во все стороны и разя перегаром (не своим, Дворяниновым, но мадам Сесиль про то не ведала) принялся подниматься со своим дружком по лестнице, но оступился, и послышались ни с чем иным не могущие спутаться звуки — взбунтовавшийся желудок вовсю извергал свое содержимое прямо на скрипучие ступеньки… Кто бы мог подумать, что столь отвратительное деяние может вызвать столь горячее одобренье хоть у кого-нибудь на целом свете! Однако вот вызвало же, «школяр, школяр, он настоящий школяр, а не поганый публиканин» [23], - пело сердце госпожи Цецилии, покуда она выговаривала жильцу в спину и посылала слугу за тряпкой.

…Кретьен втащил покладистого, как мешок тряпья, гостя в комнату и пихнул на свою кровать. Накрыть его одеялом? А, обойдется… Только башмаки с него снять. После того, как Кретьен послужил ему оруженосцем, благодарный юноша повалился лицом вниз и тут же захрапел; школяр посмотрел на него с тоскливой ненавистью и протянул руку за огнивом… Ладно, это пустяки, что негде спать. Главное — работа. А то эти несчастные «Анналы» вместе с Юстиниановым кодексом съели все время… Юстиниан, сын скотопаса, муж блудницы, много чего понаписал, будь он неладен, а еще Великий! Но Клижес ждет.

…Запалив свечку, юноша согнулся над столом. Жар и глад, жар и глад, вернитесь… Какая беда — тот, кто пишет, и неуязвим, и в то же время ранимее всех на свете… Слабые глаза, тусклая свеча, а потом, конечно же — знаменитый «железный венец», опоясывающая голову боль. Чернила на этот раз попались очень хорошие, надо будет запомнить лавку — чисто черный цвет, безо всякой гаденькой желтизны. И перо было отличное, твердое, отточенное, не из тех, что уже через час письма начинают мерзко лохматиться…

…И дрался Клижес на турнире, и раздувал ноздри его угольно-черный конь, а через три дня конь будет белым, и мы опять всех победим… Сегодня надо обязательно дописать до поединка с Гавейном. Давай, Аймерик, руби меня, все равно ни одному из нас другого не одолеть, все равно… Запыхавшись, срывает Клижес шлем со светловолосой головы, раскрасневшийся, совсем юный… Совсем не похож. Но толку-то скрываться под маскою, все равно это ты, Кретьен. Наверное, поэтому и не можешь носить одного имени, подобно Аймерику — тебя слишком много, и каждый новый ты может все то, чего тебе никогда не достичь здесь, рыцарь пера и бумаги, где твои шпоры?.. Но ничего, я все равно буду в Камелоте. А потом махнем в Германию, к возлюбленной, и что-нибудь придумаем, чтобы все у нас сложилось хорошо… Тем более что она так прекрасна — лучше Ростановых девиц, лучше всех девиц на свете — известно всем, что Феникс-птица прекрасней всех на свете птиц, так затмевает всех девиц Фенисса красотой своею…