Последние Каролинги - Говоров Александр Алексеевич

— Я мститель! — крикнул по-норманнски Эд, и звонкий голос его был сильней адского вопля Крокодавла.

— Берегись, неразумный! В городе полно моих данов, а у ворот стоит могучий берсерк Ральф — Мертвая Рука!

— Вот он, твой Ральф — Мертвая Голова, бери его! — Эд швырнул отрубленную голову в короля с такой силой, что тот чуть не упал на трупы своих приближенных.

— Чего же ты хочешь, называющий себя мстителем?

— Пусть немедленно будет приведен сюда захваченный тобою брат мой Роберт, сын герцога Нейстрии. Пусть будут немедленно освобождены все пленники, мужчины и женщины. Пусть ни один волос не падет с головы их! Тогда, слово благородного всадника, я дарую вам жизнь и свободный выход.

Даны под прицелом франкских луков все-таки кричали: «Лучше смерть, лучше смерть!» Сигурд молчал, опустив голову, и Аэарике был виден розовый шрам на его седеющем темени.

— Да будет так! — сказал наконец Сигурд, подмигнув мутным от злобы глазом.

Освобожденные из плена — Роберт, за ним другие школяры — вбежали в собор, приветствуя победителей. Норманны, не стесняясь, плакали, положив чубастые головы в лужи вина. Другие, насупившись, выходили сквозь строй франков, отдавая награбленное.

Видя, что сражение окончилось в пользу Эда, аббат Кочерыжка выбежал из собора, ища, чем бы поживиться. На площади он увидел быстро удаляющуюся небольшую, без сомнения женскую, фигуру, закутанную в пестрое покрывало.

— Стой! — как можно грознее заревел аббат. — По праву войны ты моя пленница: Покажи немедленно лицо!

Пленница кокетливо сопротивлялась. Когда же распаленный Кочерыжка откинул ее покрывало, первое, что он увидел, были седые усики и карминовый рот Заячьей Губы!

— О-о! — застонал аббат, убегая.

Заячья Губа поковыляла за ним, крича:

— Куда же вы, мой покоритель, я согласна!

Ударили победные колокола, из собора повалили франки, норманны, пленные, окружая выходивших рядом Эда и Сигурда.

— Где ты научился норманнской манере воевать, сынок? — спросил король.

— На твоем дракаре «Северный ворон», где я три года просидел на цепи гребцом.

Сигурд отвязал от пояса и вручил Эду свой огромнейший охотничий рог. Страшно было подумать, какого роста был тур, у которого рог этот был добыт!

Франки молча смотрели на покидающих крепость врагов, на опустевшие дракары, которые выплывали из заводи. Всеобщее молчание нарушил вдруг лучник Винифрид, который помигал и изрек:

— Сеньор Эд, зачем ты… зачем ты выпустил их?

Все притихли, а Эд зевнул и сказал:

— Что ж, отвечу. Как и не ответить — ведь ты у нас сегодня герой! Знайте же все — у данов есть твердое правило: как только они видят, что сражение клонится не в их пользу, всем пленным они перерезают горло. Если бы сперва мы напали на дракары, мы освободили бы мертвецов!

— И не потому! — упрямо твердил Винифрид, хотя окружающие дергали его за сагум. — Просто ворон ворона не клюет.

Эд недоуменно и тяжко уставился на него. И вновь бесстрашный лучник, хоть и мигая, не опустил перед ним глаз. Азарика увидела, как рука Эда конвульсивно схватилась за рукоять меча, ей стало страшно за обоих. Но люди уже прятали дерзкого Винифрида, а Эд, овладев собой, отвернулся.

Доложили, что к воротам явился изгнанный епископ Гундобальд и требует возврата владения. Эд приказал его впустить. За Гундобальдом бежали уроды:

— Дяденька, дяденька, где твой волчий хвост?

Епископ еле отбивался от них посохом.

— Дяденька, дяденька! — в тон уродам сказал Эд. — Ты бы нам хоть спасибо принес, дяденька.

Он заставил епископа идти в собор и надеть самое праздничное облачение. Тот подчинился, бранясь и оглядываясь на воинов Эда.

Когда затихло последнее «Аллилуйя», Эд вышел на амвон, ведя за руки близнецов. Велел им стать на колени, обнажил свой меч и поцеловал, словно крест.

— Этот славный клинок, — поднял он его над головой, — принадлежал моему отцу, Роберту Сильному. Он не знал позора поражений и зовется «Санктиль», потому что в рукоять его вложены частицы мощей из святой земли.

Дал поцеловать его Райнеру, потом Симону. Приказал епископу:

— Повторяй за мной, твоя святость: «Город Самур и все, что в нем и вокруг его стен, передаю во владение этим благородным братьям и клянусь в том на святом Евангелии…» — Безбожник! — завопил епископ. — Это грабеж!

— Делай! — Эд занес Санктиль над епископской митрой.

Когда обряд кончился, Эд напутствовал близнецов:

— Будьте суровыми и справедливыми. У Самура высокие стены, пусть не прячутся за ними низкие души. Вавассоров здешних тоните прочь, они трусы — бросили на произвол судьбы своего сюзерена. Их наделы раздайте тем, кто сегодня шел с нами на битву. В первую очередь этому… из Турони. — Эд указал подбородком на Винифрида, который вновь очутился в первом ряду.

Лучник покраснел еще гуще, чем епископская мантия.

— Не нужны мне… не нужны твои подачки. Я ведь тебя узнал, это ты разбойничал в нашем краю… На тебе кровь невинных!

Все со страхом ждали, что станет делать Эд.

И тут с площади раздался женский пронзительный крик. И был он таким безнадежным и так разорвал болезненную тишину храма, что все содрогнулись. А крик повторился, сопровождаемый плачем.

Эд вышел на паперть, за ним его ближние. На площади аббат Кочерыжка, успевший и выпить и нарядиться в соломенную шляпу с перышком, тянул за волосы какую-то совсем юную женщину. Следом шли знатного вида старухи и плакали, простирая ладони.

— Ты обещал, — крикнул аббат, — первую пленницу мне в жены!

Уверенный в своей правоте, он отпустил косу бедняжки. С головы ее упала шаль. Эд и воины, безмолвные от удивления, смотрели на ангельское лицо в волнах каштановых волос.

— О творец! — вздохнула Заячья Губа, оказавшаяся тут же. — Так вот на кого ты потратил весь запас красоты, лишив ее доли нас, своих уродов!

И Азарике была понятна эта ее женская зависть.

Красавица, видя себя предметом всеобщего внимания, упала на руки сопровождающих ее женщин. Те объяснили Эду, что она не простая смертная, а единственная дочь герцога Трисского и зовут ее Аола. Она прибыла в Самур на богомолье, и здесь застала ее война.

Эд усмехнулся:

— Этот кусочек не по твоим гнилым зубам, Кочерыжка.

— Но ты обещал! — завопил тот.

Тут выступила, раскланиваясь, Заячья Губа. Франки так же прилежно рассматривали ее безобразие, как красоту Аолы.

— О! — узнал ее Эд. — Красавица! Ну, ты со своими уродами сегодня тоже героиня.

Заячья Губа, восхищенно прижав ручки ко впалой груди, взирала на него, как на языческого идола.

— А какой награды требуешь ты? — улыбнулся ей Эд.

Заячья Губа хохотнула и указала на раздосадованного аббата." — Свидетельствую! — заявила она. — На этом самом месте я стала самой первой пленницей этого благороднейшего господина и требую себя ему в награду!

Веселые школяры подхватили ее вместе с Кочерыжкой, который изрыгал проклятия, и потащили пировать в ближайшую таверну.

А дочь герцога Трисского все еще лежала на руках у хлопочущих женщин. Эд подошел ближе. Ее стреловидные ресницы дрогнули, и неправдоподобные глаза встретились с испытующим взглядом Эда.

Эд проснулся оттого, что в его вестибюле часовые ругались с кем-то, кто непременно желал войти. Эд повернулся, и добротная епископская кровать заныла от его тяжести.

— Эй, кто там! Пусть войдут.

Это был Винифрид, раскрасневшийся от спора. Эд погрозил ему:

— Императорский лучник, ты становишься наглым!

Винифрид приблизился, несмотря на угрозу.

— Сеньор… Сверху опять плывут дракары. Увозят поселян…

— К черту! — Эд взбил свои подушки. — К черту поселян! Да и к тому же я ведь разбойник. Убирайся, покуда цел!

Колыхнулся полог, и в опочивальню вошел Роберт, с ним Азарика и тутор. Роберт, волнуясь, стал тоже говорить о дракарах.

— Наивный ты, — прервал его Эд, — у нас нет даже лодки. Норманна не так уж трудно разбить на суше, но на воде он бог!