Иванка ждал, что можно столкнуться с засадой, и потому он или Кузя выезжали в дозор. Их охраняли крестьяне, вооруженные пиками и самострелами… Обоз шел медленно: крестьяне вели его по плохо проезжим лесным дорогам, чтобы не встретиться с врагом… Они шли уже трое суток. Еще сутки – и дома. Тут-то как раз и поймали они казаков… Теперь надо было предупредить Гаврилу о приближении лужского войска. Одним крестьянам, без помощи из Пскова, без опытных ратных людей, было не совладать с ними.
Занять Пантелеймоновский монастырь псковитянами, поставить на его башнях городские пушки и дать отпор приближающимся войскам – вот что было нужно сделать немедленно. А во время боя крестьяне напали бы на казаков с тылу и прорвались бы в город, где им распахнут Великие ворота.
Печеренин расставил сторожей караулить крестьянский стан, и вдруг караульные поздно ночью привели еще монаха. Услыхав голоса, вскочил и Иванка.
Караульный держал свою ночную добычу за шиворот крепкой рукой. Монах вертел шеей, стараясь освободиться.
– Веди сюда, – приказал Печеренин от костра.
– Какого монастыря? – спросил он монаха.
– Святого Пантелеймона-целителя.
– Пошто ночью шатаешься?
– Архимандрит послал, – ответил ионах, и Иванка увидел, как незаметно, за спиной, он бросил что-то в костер.
– Куда ты – в огонь?! Сгорит! – крикнул Иванка, выхватив из огня письмо. – Руку пожег из-за тебя! – укорил он монаха.
– Раздень его да пошарь – нет ли еще писем, – велел Павел крестьянам.
Монах завизжал. Один из крестьян рассердился и стукнул его по шее.
– Не вой! – крикнул он.
Иванка прочел письмо. Оно было от архимандрита Пантелеймоновского монастыря заонежскому голове Степану Елагину. Архимандрит сообщал, что воров в монастыре нет, и если солдаты обойдут Псков, свернув по левой дороге, не доходя Любятинского монастыря, то в Пантелеймоновском смогут остаться и без помехи держать переправу через Великую, чтобы охватить Псков кольцом.
– Со всех сторон прут напасти! Мало – с Луги, теперь заонежские! – воскликнул Печеренин. – Выходит – нам от Пскова подале надо, а мы сами волку в пасть лезем!
– Псков – ваша крестьянска опора, – возразил Иванка. – Задавят Псков, то и вас задавят. Помогайте, браты, горожанам…
И Иванка не был уверен в том, что важнее – скакать ли во Псков со скорой вестью к Гавриле или остаться здесь, у крестьян. Он боялся, что без него Павел Печеренин уведет крестьян ото Пскова. Но все же надо было поехать. Он обещал Гавриле дать вести и знал, что каждую ночь ожидают его на стене с веревкой, чтобы втащить наверх.
Иванка накинул монашеский подрясник и тронулся в путь.
– Иван! Эй, Иван, погоди! – окликнул его Илюша, «сынок» Печеренина, который за это время стал другом Иванки. – Куда ты?! Павел Никитич ведь без тебя ждать не станет – уйдет.
– Хуже будет, Илюша, коли войско боярское ждать нас не станет – возьмет монастырь и дороги отнимет, – ответил другу Иванка.
– Ин я пойду вместо тебя. Ты пиши письмо. Я в город снесу.
У Гаврилы было сговорено с Иванкой, что на псковской стене, в стороне от Гремячей башни, они каждую ночь станут дожидаться вестей. Иванка снизу бросит три раза камнем в стену, и ему спустят веревку, чтобы втащить его в город без шума, не отпирая ворот, чтобы никто не знал.
Уланка ждал. Была глухая, темная ночь, не было видно за тучами ни единой звезды. И ветер не дул. Над городом замерло предгрозье. Уже несколько ночей подряд Уланка сидел тут с вечерней зари до рассвета, а диен было некогда спать в Гремячей башне: вокруг хлебника не хватало людей… Измена сгущалась в городе. Нехватка хлеба и мяса, невозможность ловить рыбу, отсутствие пастбищ и голодный рев отощалого скота по ощипанным улицам и дворам – все обессиливало народ и грозило изменой. Гаврила не спал уже несколько ночей. Он посылал своих людей по базарам и в церкви, велел им расспрашивать и выслушивать мнение народа. «Повинщики», «поповщики», «литовщики» были притащены в Гремячую башню.
Когда стали пытать литовца Еселя Маркуса, указанного Иваном Липкиным, он назвал пана Юрку. Дворянского переводчика схватили, и он указал в этом деле Томилу Слепого…
Хлебник выхватил из рук Пяста каленые щипцы и сам кинулся на литовщика.
– Брешешь, лях! – закричал он. – Хочешь нас друг на друга поднять, проклятый!
– Гаврила Левонтьич! Взялся не обычаем! Так, не узнавши, замучаешь ляха… Меня два раза в разбойном пытали – я ведаю, как… Пусти, – сказал Пяст.
Хлебник с размаху ударил щипцами по голове пыточного так, что литовщик свалился без слов, и, не глядя, сел на скамью, обессиленный и разбитый, словно не он пытал человека, а кто-то другой только что рвал и палил железом его самого… Юрку снесли в подвал.
На другой день били плетьми двух попов, добиваясь от них, кто принес в город уговорную грамоту боярина Хованского.
Попы не могли назвать по имени этого человека.
Его не могли назвать ни Подрез, ни Менщиков; кое-кто успел скрыться от сыска.
Дознаться, найти корни измены и перед всем народом казнить ее вожаков – стало страстью Гаврилы. Все ратное дело он поручил Прохору Козе, а сам, испитой, красноглазый, с разлившейся желчью, не выходя из башни, не видя дневного света, сидел «дознавался».
Был пытан Чиркин. Чиркин назвал десяток повинщиков из старых стрельцов и посадских, но не сумел назвать имени человека, которого видел у Сумороцкого в доме и от которого пошло челобитье. Он сказал, что лучше всех его знает Захарка.
– Спешили мы головы посекчи-то дворянам. А надобе было нам муками вызнать от них всю измену, – сказал Уланка.
В тот вечер звонарь Агафоша, который стоял в карауле у казематов башни, сказал, что пан Юрка очнулся.
Когда Уланка собрался уходить в караул на стену, Гаврила велел вести пана Юрку к повторной пытке…
Тайность сношения с восставшими крестьянами не позволяла Иванке возвратиться во Псков через Великие ворота, которые в числе других охранялись старыми стрельцами, а пробираться к другим воротам было опасно: можно было попасть на засаду московских стрельцов. Потому приходилось ожидать его самого или посланца от него здесь, на условленном месте стены каждую ночь…
