Фиалковый венец - Триз Джефри

— Да он не в своем уме! — процедил сквозь зубы Лукиан. — Что за чепуха!

— Пожалуй, и не в своем, если учил этому в школе, — согласился Алексид. — Но, может быть, это не такая уж чепуха.

Он постарался, чтобы отец не расслышал его последних слов. С него было достаточно и возмущенного взгляда Лукиана.

Обвиняемый, защищаясь, говорил, что никогда не внушал своим ученикам, будто это предположение — истина. Да, он упоминал о том, что такое мнение существует. Он считает, что мальчиков надо приучать мыслить самостоятельно, чтобы они умели сами разбираться, где правда, а где ложь. А придумал это вовсе не он — кто угодно может купить сочинения философа Анаксагора, где такое мнение изложено очень подробно.

Среди присяжных послышался возмущенный ропот. Упоминать об Анаксагоре при подобных обстоятельствах было более чем неуместно.

— Его ведь изгнали в дни моей молодости как раз за такие разговоры, — объяснил Леонт. — Эта история наделала много шуму, потому что он был другом Перикла, но даже Перикл не мог его спасти.

Разбирательство дела окончилось. Присяжные вереницей потянулись мимо урн для голосования. У каждого было два боба: один, черный, означал «виновен», другой, белый — «невиновен». Один из них опускался в первую урну. Второй, ненужный, бросали во вторую.

Учитель был признан виновным значительным большинством голосов. Обвинитель требовал, чтобы его приговорили к изгнанию. Учитель, окруженный женой и детьми, — все они были одеты в самую старую свою одежду и горько рыдали, стараясь разжалобить судей, — просил, чтобы с него лучше взыскали штраф.

— Но почему он называет такую большую сумму? — удивился Лукиан.

— Присяжные должны выбрать то или иное наказание, но назначить сумму штрафа они не могут.

— Ах, вот как! Значит, если он попросит малого штрафа, его наверняка приговорят к изгнанию?

— Именно так.

Алексид обрадовался, когда был оглашен результат второго голосования. Учителя приговорили к штрафу.

— Но, конечно, — заметил Лукиан, — его школе конец. Какой же человек пошлет своего ребенка учиться у полоумного?

Выйдя за ограду, они встретили отца Лукиана. Он сказал, что голосовал за штраф.

— Видишь ли, — пояснил он своему негодующему сыну, — этот учитель, в конце концов, мелкая рыбешка. Судили его только для того, чтобы посмотреть, как настроен народ.

— Значит, — спросил Алексид, и сердце его сжалось, — будут и еще обвинения в богохульстве? Против… против других людей?

— Этим давно пора заняться. Надо же как-то ограждать вас, незрелых юнцов. А в наши дни болтают много всякой опасной чепухи. Свобода речей — вещь, конечно, прекрасная, но… — Он пожал плечами. — Тут нужна большая осмотрительность. Эти преступления не похожи на обычные. Все зависит от настроения народа, а оно переменчиво. Мы можем взяться за опасных смутьянов, только если будем заранее уверены, что их признают виновными. Это все очень хитрые молодчики, и если есть хоть малейшая вероятность того, что они будут оправданы, то уж лучше вовсе их не трогать — меньше будет вреда.

— Будем надеяться, что это дело послужит предостережением для остальных, — заметил Леонт. — Мне не по душе, когда людям препятствуют высказывать то, что они думают, но…

— Нет, еще нескольких таких обвинений не миновать, — заверил их отец Лукиана. — Кое-кто ждет не дождется проучить этих умников! — Он даже причмокнул от удовольствия.

А Алексид с ужасом представил себе, что пред гелиэей стоит Сократ — перед пятьюстами присяжных, столь же самодовольных и глухих ко всему новому, как отец Лукиана. А ведь Сократ не станет просить о милосердии. Если уж он предстанет перед судом, его ждет изгнание, а то и смерть.

Глава 11

ДЯДЮШКА ЖИВОПИСЕЦ

— Я просто не знаю, Алексид, что с тобой делать!

Леонт был очень рассержен. Он бросился на ложе рядом со столом, на котором был накрыт ужин, но не прикоснулся к еде. Его жена, Ника и Теон, почувствовав в воздухе бурю, замерли на своих табуретках. Алексид, который учился есть в полулежачем положении, как полагается взрослым мужчинам, приподнялся на локте и с беспокойством посмотрел на отца.

— Не понимаю, на что ты тратишь свое время! Во всяком случае, не на атлетические упражнения.

— Я много гулял, отец, и купался, и…

— Он вовсе не бездельник, — заметила мать. — Но не могут же все наши сыновья отличаться на состязаниях.

— Я этого и не требую! — Леонт наконец с неохотой принялся за еду.

Скупо освещенную маленьким светильником комнату наполнили аппетитный запах жареной свинины. Они не слишком часто ели мясо, но сегодня ради праздника был принесен в жертву поросенок. Берцовые кости и немного жира были сожжены на алтаре, лучший кусок отдан жрецу, все остальное попало на кухню. «И надо же было, — думала мать, — чтобы Леонт именно сегодня вечером повстречал этого человека! Такой вкусный ужин — и никого он не радует!»

— Я давно уже не надеюсь, что Алексид когда-нибудь прославится как атлет, — продолжал Леонт, — однако я полагал, что и он по-своему станет украшением нашей семьи. Но я, кажется, ошибся.

— В чем же я провинился на этот раз?

— В чем ты провинился на этот раз? Не смей мне дерзить, мальчишка!

— Прости, отец, я не хотел…

— В дни моей юности мы не смели задавать вопросы старшим. Мы помалкивали, пока нас не спрашивали. Ты набрался этих привычек от людей вроде Сократа. Наверно, ты опять вертишься около него, хотя я тебе давно это запретил!

— Нет, отец! — с негодованием ответил Алексид.

Не раз, завидев Сократа и его друзей на рыночной площади или в гимнасии, он готов был нарушить запрет, но привычка к послушанию всегда брала верх.

— Сократ? — с интересом спросил Теон. — Это тот старик, который всегда богохульствует?

— Да! — сказал Леонт.

— Нет! — одновременно с ним воскликнул Алексид.

Случись это в другое время, оба они, наверно, рассмеялись бы, но теперь только обменялись гневными взглядами.

— А! — понимающим тоном произнес Теон. — Значит, он… этот… вменяемый богохульник.

— Не вмешивайся не в свое дело, Теон! — Голос Леонта, однако, не был строгим: Теон недавно выиграл состязание в беге, и отец пока смотрел на его выходки снисходительно.

Он снова повернулся к тому сыну, чье поведение радовало его гораздо меньше:

— Только что по дороге домой я встретил Милона.

— Я слушаю, отец.

— Он говорит, что ты пропускаешь занятия, готовишь упражнения кое-как, на занятиях сидишь с отсутствующим видом, дерзишь ему.

— Никогда не поверю, что Алексид может дерзить, — вмешалась мать. Хотя, конечно, Милон ему не нравится.

— Ну, а если ему скучно, — сказала Ника, зардевшись от собственной смелости, — значит, Милону следовало бы учить более интересно.

— Ты кончила? — спросил Леонт, сердито хмурясь. — А теперь пусть он сам говорит. Я послал его к одному из прославленных афинских софистов именно для того, чтобы он научился говорить сам за себя.

— Может быть, он и самый прославленный, но уж никак не самый лучший!

— не сдержался Алексид. — Милон просто напыщенный краснобай и обманщик. И, что еще хуже, каждый год он плодит все новых точно таких же краснобаев и обманщиков — скоро от них в городе тесно станет. Разве ты не знаешь, что Гиппий тоже учился у него? А я не хочу быть таким. Но я никогда не дерзил Милону, чему бы он нас ни учил, я только указывал на его ошибки.

— «Указывал»! Ты еще слишком молод, чтобы кому-нибудь указывать. Твое дело — стараться изо всех сил, не лениться и запоминать все, чему тебя учат.

— Отец, из меня же никогда не выйдет оратора…

— А ты пробовал добиться этого? Во всяком случае, вместо того чтобы в одиночестве шляться по горам, ты мог бы посещать все занятия, побольше упражняться и быть почтительным с Милоном. Или я попросту ошибся в тебе и мне надо смириться с мыслью, что один из моих сыновей будет никчемным неудачником вроде моего старика дяди? Видно, имя «Алексид» приносит несчастье!