Испытание (СИ) - Дубинин Антон

Вошел Этьен, держащий деревянный подсвечник. Свечки — конечно, не восковые, а сальные, трескучие — жутко чадили.

— Правда же, здесь очень уютно? — возгласил светоносец приветливо, ставя всю конструкцию прямо на пол. — Кажется, там гроза собирается. Завтра должно прояснеть. Как думаешь, где можно твою кольчугу пристроить? К оружейнику снесем или дождемся ярмарки?..

— Ага, — невпопад ответил Кретьен, стягивая чулки и бросая их в угол. На душе у него почему-то было нелегко, да еще и голова… Наверное, это из-за грозы. Сам ливень он даже любил — с раннего детства, немало поражая этим своих близких, — но не душное, томительное ожидание. Тяжелое небо, набрякшее, потное… Надо спать, а завтра с утра, даст Бог, будет солнышко, и все засверкает заново, омытое потоками с высот…

— Доброй ночи, — пожелал Этьен, разуваясь и стаскивая верхнюю из двух власяниц через голову. Потом забрался на кровать, вытянулся, как кот. Он занимал вдвое меньше места, чем Кретьен.

— Жутко жарко, — пожаловался он, ворочаясь — обычная прелюдия к ночной проповеди. Кретьен уже приготовился внимать печальной истории о том, что Адам — это ангел Третьего Неба, а Ева — второго… Но вопреки своему обыкновению катарский послушник, повернув раскрасневшееся от духоты худое лицо к другу, неожиданно попросил: — Если ты не совсем засыпаешь… Расскажи мне еще раз, что там, в этой grant livre?.. Я плохо понял то место, где король наш…

— Что?!..

— Король… Артур, — растерянно повторил Этьен, приподнимаясь. — А что?.. Что-то не так?..

— Мне послышалось, ты сказал, — король наш…

— Ох, правда? Н-не знаю… Я этого не заметил. Может, нечаянно… А почему, кстати, ты такой убитый на вид, как Персеваль у отшельника?..

— Да ничего, все в порядке. Просто голова болит.

Он не солгал — голова действительно раскалывалась, будто от слишком тесного венца. Болело как-то странно — полоской надо лбом, и все сильнее и сильнее, уже больно было даже двигать глазами. Поэтому Кретьен глаза и закрыл.

— Что, сильно плохо? — взволновался Этьен, приподымаясь на локте. — Ну, может быть, давай я тебя полечу? Если хочешь.

— Ты умеешь? — изумился Кретьен, поднимая веки. Этьенчик, изготовившийся было задуть свечу, напротив, подвинул ее поближе, нагнулся над другом. — Ты разве целитель?

— Нет, я просто… Умею немножко. Не всегда получается, но, может, и поможет… Хуже-то уж точно не сделаю. Давай-ка я сяду, а ты положи голову мне на колени.

— Н-ну, попробуй, может, и не помру, — с сомнением согласился больной, не веривший в такие штуки. Но хуже-то и впрямь не будет, и он упокоил налитый болью шар головы на коленках у друга — даже сквозь власяницу чувствуя затылком, какой же Этьен костлявый. Скелет, да и только. Врачу, исцелися сам…

Тонкие, легкие пальцы, очень прохладные — даже в такую жару — пробежали по лбу чуть заметным касанием. Кретьен опустил веки, чувствуя себя почему-то безмерно умиротворенным, как… как младенец, что ли, в колыбели? Непонятно, что там Этьен делал — просто водил руками, едва прикасаясь; но лечимый на миг словно бы провалился, и там, куда он поплыл, мягко кружась, текла как будто прохладная вода. Качающая, набегающая, темная…

…Он резко открыл глаза и понял, что отсутствовал не более мгновенья. Что ты там делаешь, Этьен, хотел спросить он, пока комната и склоненное лицо лекаря обретали обычные очертания — и вдруг понял, что голова не болит. Она стала спокойной и легкой, и ломящий обруч исчез со лба, будто его и не было. Боль ушла настолько далеко, что даже пришлось вспомнить, что голова болела.

Кретьен в изумлении приподнялся, опираясь на руку, и лекарь, сидевший с закрытыми глазами, от неожиданности шлепнул его по лбу.

— Этьен… Как ты это сделал? Она же прошла!..

Целитель сам казался немногим менее удивленным.

— Правда? Уже?.. Надо же… В первый раз так быстро… Почти сразу!.. Нет, правда прошло?..

— Еще как. Слушай, Этьен, как у тебя получилось? Может, ты колдун? Или тебя твои… наставники научили?.. «Совершенные»?

Тот покачал головой, сам несколько сбитый с толку, но в кои-то веки довольный собою до невозможности.

— Нет, наставники ни при чем… Тут никто ни при чем. Это я сам умею, давно… С детства.

— А как, хоть сказать-то ты можешь? Что ты руками делаешь, или, может, говоришь что-нибудь особенное?..

Этьен спихнул исцеленного друга с колен, очень кокетливо — с тем особым кокетством мастера, завершившего труд, поэта, закончившего чтение вслух — отряхнул ладони, будто они запачкались.

— Да я и сам не знаю… Что-то делаю, наверно. Ну, и говорю… Когда как. Сейчас вот — «Отче наш» читал. Окситанский.

— Тогда, может, ты… святой? Лечишь наложением рук…

Этьен покраснел и, скрывая это, улегся лицом вниз. Ответил в подушку, невнятно:

— Нет уж, вряд ли, не смейся ты надо мною… Я человек жутко грешный, ты меня просто не знаешь.

— Да какие там у тебя грехи?.. Разве что как у… моего брата.

— У тебя есть брат? — фальшиво заинтересовался Этьенчик, и Кретьен Бог весть почему порадовался, что не назвал имени.

— Был… раньше. Он умер, давно… Мальчишкой еще. Ну, не стоит рассказывать.

— Ага-у… — целитель, которого, казалось, утомил процесс исцеления, зевнул и потянулся задуть свечу. — А лечить у меня, между прочим, не всякого получается. Вот маму я мог, в детстве… И еще кой-каких людей, разных. Но только тебя получилось так сразу; вот отца моего Оливье, например, я тоже лечить пробовал — ничего не вышло, прямо-таки совершенно ничего…

— А себя? Ты можешь лечить себя?

— Не-а, себя не могу. Других — сколько угодно, и не только голову, а еще жар могу сгонять, раны успокаивать, чтобы не болели… А себя — нет. Да мне того и не надобно, себя-то лечить… Болезни тела укрепляют дух. Вот отец считает, что лечить вообще никого не стоит, страдания плоти, они помогают от материи отрешиться…

— Да? А по-моему, наоборот. Тот, у кого живот болит, только о своем животе и думает. Христос вот недужных исцелял, например…

— Ну что за чушь, Кретьен, что за ерунда! — неудачливый проповедник, чуть не плача, оторвал лицо от подушки — только чтобы одарить безнадежного собеседника огненным взглядом. — Я же тебе раз сто объяснял!.. Иисус никогда никого не лечил, это все надо понимать духовно! Болезни тела — радость для христианина, средство к разрушению оков плотских и освобождению души…

— Слушай, — Кретьен в припадке дружеской нежности хотел было погладить проповедника по головке, но вовремя удержал нечестивую руку. — А раз все так, зачем же ты тогда… Только что… Со мною возился?..

— Н-ну…так уж… — Этьенчик смешался и свесился с кровати, внезапно решив задувать свечи. Там он, видно, нашелся наконец с ответом, ибо уже из темноты донесся его сонный голос:

— Подумал вот, что рано тебе помирать. Ты еще тут, на земле, не все закончил, твоя голова нужна миру. Кто-то же должен «Персеваля» дописать… И успеть обратиться в истинную веру!.. Эй, да ты, кажется, уже спишь?..

…Кретьен стоял в церкви, в Сен-Дени. Причем видел ее всю изнутри — с ее высокими, сплошными витражами, исполненную множества цветных радуг. Одна лишь странность — он был совершенно один здесь, в огромном стеклянном ларце, сотканном из разноцветного света, и теперь медленно шел под стрельчатыми арками к алтарю, где не было священника, в звенящей, высокой пустоте. Шаги его гулко раздавались под сводом, и, страшась этого рассыпающегося звука, Кретьен остановился. Посмотрел по сторонам.

Собор медленно наполнялся людьми — все какие-то смутно знакомые, только не вспомнить имен; все с опущенными лицами, очень тихие, только шаги и слышно. А сбоку, с витража, глянули знакомые прекрасные лица — Готфрид, Бодуэн, Раймон… Белые зубчатые стены.

Была во всем происходящем какая-то маленькая неправильность, всего одна — но она засела в душе, как заноза, и ее надо было решить, распознать тотчас же. Медленно, очень медленно, словно бы тело налилось свинцом, Кретьен поднял руку, чтобы перекреститься — и понял. Соотношение между ним и предметами, между ним и высотой храма — вот в чем ошибка. Он смотрел снизу вверх, смотрел, как карлик или… как ребенок.