Ознакомительная версия. Доступно 48 страниц из 236
— Скорлупка, стрель ей в пятку, до боли проняла, — Пугачёв нагнулся и швырнул скорлупу от грецкого ореха в печь.
— Тебе вот больно, а мне того больней, — со вздохом протянула Устинья. — Вот ты наутро в поход… Поиграл со мной, как кот с мышью, да и бросил… И осталась я, молодешенька, ни в тех, ни в сех… Ну, кто я, кто?
— Государыня!
Устинья сдвинула брови и, приподнявшись на кровати, крикнула:
— А ты-то кто?! Богом святым заклинаю тебя — царь ты али… злодей-путаник?
Пугачёв запыхтел, жилы на висках у него надулись. «Эта похуже, пожалуй, Лидии Харловой! Допросчица какая…» Он дунул на одну, на другую свечу — в горенке темно стало; а когда глаз присмотрелся, — выплыли из тьмы два голубых оконца: через разукрашенные морозом стекла глядела полуночная луна.
Емельян Иваныч разделся, подошел к Устинье, проговорил:
— А ну, чуток подвинься… Государю всея России спать охота.
Утром в соседней горенке был приготовлен стол с яствами и питием. При государыне оставлены две фрейлины из молодых казачек: Прасковья Чапурина и Марья Череватая. А главной смотрительницей дома — ловкая баба Толкачиха.
Из мужчин в придворный штат входили: отец Устиньи — Петр Кузнецов, Михайло Толкачев и Денис Пьянов. Пугачёв распорядился отвести в нижнем этаже «дворца» горенку для старца-сказителя Емельяна Дерябина и взять его на казенный кошт.
Уезжая, он приказал иметь у дворца постоянный казачий караул, а войсковому атаману Никите Каргину сказал:
— Ты, старик, держи Симонова в блокаде. А учрежденные мною посты сохранять безо всякой отмены. Нарушишь приказ — строгий взыск буду чинить.
По отъезду Пугачёва сила блокады не ослабевала: крепость была обложена старательно.
Перфильев попытался вступить с комендантом крепости в переговоры.
Полковник Симонов выслал для переговоров капитана Крылова.
Беседа происходила в просторной, опрятной избе Перфильева. Он жил с женой хорошо, угощал гостя по-богатому. Откупорил бутылку рому, привезенного из Питера. Икра, жареная рыба, яичница со свиным салом, вареные в масле пышки, соленый арбуз. Сначала выпили по стакану водки, а затем уже перешли на ром. Крепкий, склонный к полноте Крылов за время блокады отощал. Вчера пошел во щи последний кусок солонины. А с сего дня капитану пришлось перейти на хлеб, капусту, брюкву.
— Так-тося, ваше благородие, Андрей Прохорыч, — завел речь Перфильев.
— Вот я и толкую… Не пора ли вам образумиться да принести Петру Федорычу покорность?
— Брось-ка ты, Перфильев, злодействовать-то… Ведь разбойнику вы служите. Бога ты забыл, да и присягу на верность её императорскому величеству. Ведь ты от всемилостивой монархини, сюда, на Яик, с высочайшим повелением из Санкт-Петербурга послан.
— Я знаю, с чем я послан от государыни, — с горячностью возразил Перфильев, — и меня увещевать и учить тебе, Андрей Прохорыч, не приходится. Мне в Питере граф Орлов сказал, что батюшка — не царь, а простой казак Пугачёв. Так это врачки!.. Уж поверь мне! Как приехал к нему да увидал — ну, подлинный государь!.. Так как же мог я неслыханное злодейство предпринять супротив законного царя, коему в оное время присягу творили и ты, и я, и Симонов полковник?
— Плетешь ты, Перфильев, петли крутишь, как заяц в степи. Рому, что ли, переложил?..
— Не я, господин капитан, а вы петляете по-лисьи. — Изрытое оспинами лицо Перфильева раскраснелось, угрюмые глаза сердито сверкали исподлобья.
— Лучше придите в память да сдайтесь батюшке, он всех вас простит да и пожалует. Ты вот здесь капитан, а у него, может статься, генералом будешь.
Уж ты не сумлевайся, пожалуй, — он, право, подлинный.
Крылов захохотал, похлопал Перфильева по плечу.
— Брось-ка ты, брось, Афанасий Петрович, пожалей свою голову! Ведь тебе сколько? Сорок пять годков есть? Вот то-то же… Ведь ты и в Питере сколь времени жил, да и вообще казачество считает тебя человеком умным…
А ты вот с линии сшибся… И тебе ли меня в обман вводить? Меня, строевого офицера?
— Вот ты не веришь, господин капитан, — вспыхнул Перфильев, и рыжеватые щетинистые усы его встопорщились. — А при государе в Берде один коллежский асессор из Симбирска служит, так ему уж видней, чем нам с тобой, кому он служит — царю али самозванцу.
— Да плюнь ты этому асессору в маковку! — вспылил в свой черед Крылов. — Ум-то у тебя в башке есть или собаки съели. Умер государь Петр Федорыч! Откуда же ему в живых быть? А самозванцы часто бывали на Руси. И темные люди шли за ними, а потом и ахали… Нет, Перфильев, нам с вами не по дорожке…
— Как знаешь, Андрей Прохорыч, как знаешь. Не согласны ворота отворить, мы вас голодом выморим.
— Вам выморить нас не удастся, а что вы все в петле качаться будете — это да…
— Ну, что ж, либо рыбку съесть, либо раком сесть! Слыхал такое?
4
В Военной коллегии всяческих дел было выше головы. Ежедневно занимались с утра до вечера, иногда и в вечернюю пору, при огне. Максим Григорьевич Шигаев, заменявший в Берде Пугачёва, начальник строгий, требовательный.
Возле избы, где коллегия помещалась, кучка ходоков-крестьян. Так было почти всякий день. По белым степным просторам шагали ходоки в Берду. Они сбивались в кучки, чтоб можно было обороняться от волков или от лихого человека. Мужики шли в поисках правды, несли царю свои обиды и ожидали от него защиты, скорой милости.
Губернская администрация, давным-давно выведенная из привычного строя, бездействовала, единственная в крае власть была — власть Пугачёва.
Крестьяне окружили подошедшего Шигаева (на рукавах у него нашивка из золоченого позумента), иные поклонились ему в пояс, иные опустились на колени и загалдели в десяток голосов.
— Стойте, мирянушки, — выкрикнул Шигаев, — давай по порядку. Дед, говори, с чем пришел?
— Ой, батюшка ты мой, да вот атаман-то ваш, Илья Карпов. — И старик с печальными, уставшими от жизни глазами, кашляя и поматывая бородой, обсказал Шигаеву свои жалобы на атамана. — Меня от семи деревень, отец, послали до царя управу искать: Машкино, да Кочки, да Красные Петушки, да…
Шигаев опросил всех крестьян, писчик записал: кто, откуда, по какому делу.
