Заметы на полях:
«Пушкин скрежещет зубами и принимает свое выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под долгим и страстным взглядом своего зятя, — это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству. В общем все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных». (Из письма Софи Карамзиной от января 1837 г.)
«А. А. Ахматова, по всей видимости, права, когда замечает, что пылкая влюбленность д'Антеса сменилась ненавистью к Наталии Николаевне, в которой он увидел невольную причину его подневольной женитьбы. Он был оскорблен отказом поэта установить родственные отношения и, считая, что дуэль ему уже не грозит, бросился целенаправленно дискредитировать Наталию Николаевну и Пушкина в глазах света. Именно из круга д'Антеса и Геккерна вышла сплетня о связи поэта с Александриной». (З. Д. Захаржевский, «Последний год Пушкина»).
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Весь день 27 января был какой-то странный: яркое солнце, легкий морозец, — вроде праздник в душе. Однако кататься со всеми с гор Алина все-таки не поехала; отчего-то не захотела. Ночью ей снился дикий сон: серый кот в яблоках сидел на цепи под деревом и внимательно-грустно смотрел на нее зелеными блюдцами своих загадочных строгих глаз. Алина не смела к нему подойти, но понимала, что в коте скрыта некая тайна, — возможно, и роковая. Вдруг с сизого, низкого неба на кота понесся поток алых и белых роз. Пелена из роз вскоре скрыла кота от Алины, и только его глаза сияли зеленым светом сквозь пестрый туман цветов. Глаза эти точно звали Алину куда-то.
В недоуменьи она проснулась.
К чему, однако же, этот кот и розы? Она могла бы и посмеяться, — но тревога ей овладела вдруг. Алина заперлась в своих комнатах, сославшись на нездоровье. В доме притихло все: дядюшка с тетушкой и Базиль уехали на катанья. Синие сумерки наступили быстро, а с ними тоска усилилась несказанно. Для развлеченья Алина решила переодеться, — однако ж Глаша куда-то запропастилась.
Алина села тогда с ногами на канапе в своем розовом, а без света таком душно-тесном вдруг будуаре. Она стала думать и вспоминать, не очень уже разбирая, впрочем, думы то или сон.
Вчера опять был бал у моложавой и «суетной до слабодушия» Машеньки Разумовской, — опять ее узкий, но милый зал под звездчатым потолком. Алина отстала от Базиля, который что-то уж слишком много танцевал с разными дамами; Алина отошла за колонну и стала искать глазами того, другого, его, однако, не находя. От нечего делать Алина принялась разглядывать Натали, в который уж раз ревниво ища изъяна. Увы, — в прическе с низко заплетенными, как у античной камеи, косами, мадам Пушкина была чудо как хороша.
«Она как дивная статуэтка, — подумала вдруг Алина. — И такая кроткая, боже мой!..»
Что-то неживое почудилось ей все-таки в Натали, хотя та много смеялась, невольно кокетничая близорукими своими глазами. К ней подошел д'Антес.
— Мадам… — и сказал какую-то пошлость, от которой Натали зарделась и нежно, и все же провинциально.
Звездчатый потолок закружился над ними в мерно-однообразном, бесконечном, упругом, как юность, вальсовом ритме.
Кто-то цепко схватил Алину за локоть.
— Вообразите! Она танцует — и с ним!.. — горячо зашептали ей прямо в ухо Полетика в черно-вишневом платье. — А ведь государь только на днях объявил этой бесстыжей свое неудовольствие! Ах, дерзкая! Мне даже жалко смешного ее супруга…
— В самом деле? — Алина вдруг подумала, что ей все равно, с кем сейчас говорить о нем, — даже и интересно…
Вальс тут кончился, но почти тотчас начался бесконечный котильон, который танцевать в этакой теснотище было все-таки мудрено.
Заметы на полях:
«Танец сей есть целая игра, в коей под музыку вальса делают и крест, и круг, и сажают даму, с торжеством приводя к ней кавалеров, дабы избрала, с кем хочет танцевать, а в других местах и на колена становятся перед нею…» («Новомодные танцы и как танцевать их»; руководство 1818 года издания).
— Однако и супруг ее такой же ведь сумасброд! Он стал государя благодарить за головомойку своей жене, и как! «А я ведь, государь, каюсь, думал, что и вы за ней тоже…».
— Так и сказал?! — вскричала Алина в восторге.
— Ну как-то так или этак… А вы все еще читаете стихи этого человека!
— Откуда ж вам знать, что я читаю? — вспылила Алина. И, оставив Полетику с полуоткрытым от изумленья ртом, вышла из залы.
«Как хочется мне в деревню! — думала, бродя по гостиным, Алина. — Там свобода, цветы, — пусть не сейчас, пусть только летом; но там нет этих злых и любезных лиц, нет этих ужасных, докучных сплетен…»
В зимнем саду, совершенно пустом, она взяла из вазы букетик фиалок. Но он был мокрый, противный, — Алина вернула его на место.
«Ах, покоя мне нет и сегодня! — подумалось ей. — И отчего это Базиль так зловеще много танцует нынче? Он увлекся дамами, наконец?..»
Алине представилось, что Базиль изменяет ей, — она рассмеялась невольно.
Кто-то вошел в зимний сад, Алина тотчас скрылась в увитой плющом беседке. Но за плеском близкого фонтана она едва различила знакомые голоса.
— Стреляться с пяти шагов?!
— Да, мой милый, он кровожаден, этот русский варвар…
— Но друг мой, я так за тебя боюсь!
— Я его проучу, конечно!
— Мне страшно: вдруг я сейчас целую тебя в последний раз?..
— Ах, пустое, пустое, папа!
Нацеловавшись, они ушли.
«И всюду страсти! — подумала Алина с грустью. — Бог поставил меня свидетельницей многих событий. К чему? Ах, жизнь моя — почти как звездчатый потолок Машеньки Разумовской: нарисованные светила… Жюли вот верит в судьбу, — хотя это, может быть, один предрассудок… Бог? Но это так огромно, что простой человек вряд ли сможет понять. Лишь отдельные его указания слышим мы в шуме жизни, — однако кара следует от него за любой проступок… И что остается тогда нам в этом пустом и ветреном, и таком ведь жестоком мире? Но с кем же стреляется этот пустой и недобрый мальчик?.. Что за глупость — стреляться таким молодым еще! Он же погибнуть может…»
Из дневника Алины Осоргиной:
«Вернувшись в залу, я увидела, наконец, его. Пушкин о чем-то говорил с очаровательным атташе французским д'Аршиаком. О, если б не Пушкин, я наверно влюбилась бы в сего обаятельного виконта… Пушкин был необычно весел, и виконта, казалось, он тормошил. Ах, слава богу, — все, кажется, улеглось…»
Алина принялась размышлять о Пушкине сонно, уж машинально. Как переменчив и странен нрав гениального человека!.. Но как он бывает сердечен, мил несказанно!.. Только вот не с Алиной, — с другими. Достойными ли, однако?
Возможно, она кажется ему некрасивой. Но вряд ли, вряд ли. Скорее, тень дядюшки лежит на ней, — зловещая для поэта тень… Однако Базиль отчего-то кажется ей еще опасней. Как он веселился вчера на балу, наглец! Наглец? Ах, почему же: просто голос совести для него так же странен и дик, как пение цыганки для блистательной Каталани…
«А было бы интересно — размышляла меж тем Алина — ежели бы в угоду какой-нибудь романтической — пусть мечте — Пушкин захотел бы проникнуть в их дом. Воображаю: я с бала вернулась, — он меня за ширмами ожидает. А я весь вечер гадала: придет ли? Пришел! Явился… Все стихло в доме, и мы одни… Что скажем тогда друг другу?.. А утром Глаша поможет ему уйти незаметно, — и он, как Германн его, мимо дядюшкиной опочивальни… Но Германн Лизу, кажется, не любил?.. Ах, отчего он мною пренебрегает?..»
