Гибель гигантов - Фоллетт Кен

Едва войдя в здание, Григорий начал кричать:

— Кто здесь главный? Дежурного начальника мне сюда, живо! Я Григорий Пешков, член Центрального Комитета! Я хочу сейчас же видеть арестованного Константина Воротынцева. Чего ждете? Шевелитесь! — В свое время он выяснил, что быстрее всего делать дела именно таким образом, несмотря на то, что это ему до отвращения напоминало хамство распущенного офицерья.

Вокруг в панике забегали охранники. Но через несколько минут Григорий пережил настоящее потрясение. Ко входу спустился дежурный начальник, и Григорий его узнал. Это был Михаил Пинский.

Григорий был в ужасе. Ведь Пинский — из царской полиции, живодер и скотина! И теперь этот живодер на службе у революции?

Пинский льстиво улыбнулся.

— Товарищ Пешков! — сказал он. — Какая честь!

— Когда я вас отделал за приставания к бедной крестьянской девушке, вы говорили со мной по-другому, — сказал Григорий.

— Все так изменилось, товарищ… Для всех нас.

— За что вы арестовали Константина Воротынцева?

— За контрреволюционную деятельность.

— Это бред какой-то. В четырнадцатом году он был руководителем большевистской ячейки на Путиловском заводе. Он был одним из первых депутатов в Петроградском совете. Он такой же большевик, как и я!

— Правда? — произнес Пинский, и в его голосе послышалась скрытая угроза.

Григорий не обратил внимания.

— Приведите его ко мне.

— Сию минуту, товарищ Пешков.

Через несколько минут появился Константин. Он был грязный, небритый, от него пахло так, словно он пришел из свинарника. Магда залилась слезами и бросилась ему на шею.

— Мне нужно поговорить с арестованным наедине, — сказал Григорий Пинскому. — Проводите нас в ваш кабинет.

Пинский покачал головой.

— Моя скромная комната…

— Не спорьте, — сказал Григорий. — Идемте в кабинет.

Это был способ подчеркнуть свою власть. Пинского нужно было держать под каблуком.

Пинский повел их наверх, в комнату с окном, выходящим во внутренний двор. Войдя, он поспешно смахнул в ящик кастет, лежавший на столе.

Выглянув в окно, Григорий увидел, что начинает рассветать.

— Подождите снаружи, — сказал он Пинскому.

Они с Константином и Магдой сели, и Григорий сказал:

— Что за чертовщина происходит?

— Мы приехали в Москву, когда переехало правительство, — стал рассказывать Константин. — Я надеялся стать комиссаром. Вот только зря надеялся. Здесь меня никто не поддерживал.

— И что же ты стал делать?

— Вернулся к обычной работе. Пошел на завод, делал детали моторов, шестерни, подшипники…

— Но с чего они взяли, что ты контрреволюционер?

— На заводе были выборы в Моссовет. Один инженер объявил, что он кандидат от меньшевиков. Устроил собрание, я пошел послушать. Там было-то около дюжины человек. Я не выступал, ушел с середины, и не голосовал за него. Конечно же, победил кандидат большевиков. Но после выборов всех, кто ходил на это меньшевистское собрание, уволили. А потом, на прошлой неделе, нас всех арестовали.

— Ну нельзя же так! — в отчаянии воскликнул Григорий. — Мы не должны так поступать, даже во имя революции. Нельзя арестовывать рабочих за то, что они слушают разные точки зрения!

Константин посмотрел на него как-то странно.

— Ты что, надолго уезжал?

— Конечно, — ответил Григорий. — Сражался с белыми.

— Так вот почему ты не знаешь, что здесь творится…

— Ты хочешь сказать, что это происходило и раньше?

— Гришка, да каждый день это происходит!

— Не может быть…

— А этой ночью, — заговорила Магда, — я узнала от подруги, муж которой работает в ЧК, что Костю и всех остальных сегодня в восемь утра расстреляют.

Григорий взглянул на свои армейские часы. Было почти восемь.

— Пинский! — крикнул он.

Тот вошел.

— Отменить расстрел!

— Боюсь, что уже поздно, товарищ.

— Вы хотите сказать, их уже расстреляли?

— Не то чтобы… — сказал Пинский, направляясь к окну. Григорий тоже подошел, за ним придвинулись Константин и Магда.

Внизу, на занесенном снегом дворе, в ярком утреннем свете была хорошо видна выстроившаяся расстрельная команда. Напротив солдат, дрожа без верхней одежды, стояло человек двенадцать с завязанными глазами. Над их головами развевалось красное знамя.

Едва Григорий все это увидел, как солдаты подняли винтовки.

— Стойте! Не стрелять! — закричал Григорий, но закрытое окно заглушило его голос, и его не услышали.

В следующий миг раздался залп.

Расстрелянные упали. Григорий в ужасе смотрел, как вокруг безжизненно распростертых тел на снегу расплываются пятна крови: ярко-красные, под цвет реющего над ними флага.

Глава сорок первая

11–12 ноября 1023 года

Мод проспала полдня, и проснулась ближе к вечеру, когда Вальтер привел детей из воскресной школы. Эрику было три года, а Хайке два, и они были так очаровательны в праздничной одежде, что Мод показалось, что у нее сейчас разорвется сердце от любви.

Никогда прежде она не испытывала ничего подобного. Даже ее безрассудная страсть к Вальтеру не была настолько всепоглощающей, как любовь к детям. Но и волновалась она за них ужасно. Сможет ли она всегда обеспечивать им еду, и тепло, и уберечь от беспорядков и переворотов?

Она дала им горячего молока с хлебом, чтобы они согрелись, а потом начала готовиться к вечеру. Они с Вальтером устраивали маленькую семейную вечеринку — праздновали тридцать восьмой день рождения троюродного брата Вальтера, Роберта фон Ульриха.

Вопреки страхам родителей Вальтера — или это были надежды? — Роберта не убили на войне. Как бы там ни было, но графом Вальтер не стал. Роберт попал в плен и долгое время с другими военнопленными находился в Сибири. Когда большевики подписали мирный договор с Австрией, Роберт со своим фронтовым другом Йоргом отправился домой — пешком, на попутных машинах и грузовых поездах. На это ушел год, но они добрались, и Вальтер помог им снять квартиру в Берлине.

Мод надела передник и принялась готовить в крошечной кухне своего маленького домика. Она сварила суп из капусты, черствого хлеба и брюквы. Еще она испекла небольшой пирог, хоть и пришлось добавить в него все ту же брюкву.

Она научилась готовить, как и многому другому. Добросердечная старушка-соседка пожалела растерявшуюся барышню и начала ее учить всему необходимому: как застилать постели, как гладить рубашки, как чистить ванну. Каждое такое открытие было для Мод потрясением.

Они жили в домике для людей со средним достатком. У них не было возможности тратить деньги на жилье, не могли они позволить себе и слуг, к которым так привыкла Мод, а мебель у них была в основном подержанная (в глубине души Мод считала ее мещанской).

Они все ждали, что наступят новые времена и жить станет легче, но в действительности все становилось хуже: брак с англичанкой положил конец продвижению Вальтера по службе в Министерстве иностранных дел. Он бы переключился на что-то другое, но поскольку в экономике страны царил хаос, то он был рад хоть какой-то работе. И то, что раньше расстраивало Мод, после четырех лет жизни в бедности казалось такими пустяками… Теперь, когда дети рвали белье — на него ставили заплатки, разбитое окно закрывали картоном, а с крашеного дерева облетала старая краска.

Но Мод ни о чем не жалела. Теперь она могла, когда ей только захочется, поцеловать Вальтера, провести языком по его губам, расстегнуть его брюки и уложить его на кровать, на диванчик или даже на пол, и за это она готова была терпеть что угодно.

Пришли родители Вальтера и принесли пол-окорока и две бутылки вина. Фамильное поместье Отто потерял, теперь оно находилось в Польше. Его сбережения обратились в ничто: их съела инфляция. Однако в большом саду его берлинского дома росла картошка, и у него еще осталось довоенное вино.

— Как вы умудрились найти окорок? — не веря своим глазам, спросил Вальтер. Обычно такие деликатесы можно было купить только за доллары.