Золото мое (СИ) - Дубинин Антон

— Ладно, черт с ним, с рыцарем. Поди прочь, и смотри — никого не пускать. Ясно?

Ноги Гийома в самом деле подкашивались. Вот он впервые остался наедине с тем, кого любил больше всех на свете. Думал ли он хоть когда-нибудь, что это случится вот так? Если какой-нибудь человек в мире и жалел когда-нибудь совершенно искренне, что родился на свет, то это был именно он, экюйе Гийом де Сент. Бывший Блан-Каваэр.

Король Ришар все так же стоял к нему спиной, опираясь руками — огромными львиными лапами — на стол. Стол был огромный, заваленный чем только ни — бумагами, посудой, даже, кажется, оружие там лежало — или Гиойму показалось, что блестела сталь? Вообще Ришаров шатер был раза в три вместительней Алендрокова, весь устеленный толстыми коврами, разделенный полотняными стенами на комнаты. Один канделябр, освещавший сейчас высокие шелковые своды, стоил всего Алендрокова имущества — в нем горело не меньше десятка свечек, и, похоже, восковых — не было ни сальной копоти, ни противного запаха, только легкий привкус воздуха, отдающего медом и ладаном (как в церкви, подумалось Гийому — той части Гийомова сознания, которая оставалась сторонним наблюдателем.)

Король Ришар медленно обернулся, и Гийом, не выдержав и мгновенного взгляда ему в лицо, опустил глаза. Если он еще сомневался в том, что все очень плохо — то теперь понял окончательно, что пришел его последний час.

Потому что Ришар Львиное Сердце был в ярости.

Если Гийом не смел взглянуть ему в лицо, медное от застывшего жидкой лавой гнева, то Ришар, напротив, не сводил глаз с Гийомова маленького, острого, бледного в прозелень лица. Был он огромный, как скала, как Проклятая башня, возвышающаяся над проклятой Акрой, как великан из бретонских сказок, тот самый великан-людоед, которого победил король Артур. Это же не человек, это великан. Не бывает таких огромных людей. Но самое страшное, что этот же самый Ришар был одновременно и королем Артуром.

— Говори, — коротко приказал Ришар. Он приблизился уже настолько, что Гийом ощущал исходящий от него жар гнева, жар и силу, изливавшуюся у того изнутри. Он сглотнул горький и твердый комок слюны и попробовал что-нибудь сказать, спросить, о чем надобно говорить, но звука не было.

— Ну же, — спокойно и негромко повторил Ришар. Голос у него был такой, как если бы заговорила каменная статуя. — Говори. Я жду.

Совет добродушного сержанта-анжуйца вспышкой пролетел у Гийома в голове — сразу падай на колени… плачь да завывай… что бы ни случилось… Но как раз этого окаменевшие Гийомовы члены проделать не могли. Он даже просто ответить не мог — так ему было страшно.

— М… монсеньор…

— Я слушаю тебя. — И еще через пару ужасных мгновений полного молчания, затягивавшего, как во сне: — Так это ты — оруженосец-содомит? Мужеложник? Спишь со своим рыцарем?

Слова, прямые и непоправимые, он выговаривал спокойно и отчетливо. И этот спокойный, вовсе не повышенный голос и пугал больше всего. Печь огненная, Божье наказание, тихий небесный гром, от которого начинают беззвучно и стремительно падать звезды. И звездный дождь все усиливается, (опадают, как смоквы), и ты виноват, и тебе не спастись. Это День Гнева.

Соврать бы тебе, Гийом, безнадежно посоветовала часть души-наблюдатель. Но это было бесполезно, потому что даже наблюдатель в нем знал — Гийом никогда не сможет соврать королю Ришару.

— Да, монсеньор, — прочистив горло, сказал он шепотом, по-прежнему глядя в пол. Рисунок на богатом сарацинском ковре был сложный и запутанный, золото-красно-коричневый, это не то что убогий вытертый ковер в Алендроковом шатре. Мысль Гийома следовала по извивам рисунка, потому что когда с тобой случается самое ужасное, что только может быть, ты сначала никак не можешь в это поверить.

Взгляд Ришара, обволакивающий, красноватый, убивающий, был как горячая вода. Она лилась по Гийомову белому скривленному лицу, растекалась по плечам, капала с кончиков пальцев. Убей же меня, подумал он, почти блаженно закрывая глаза, не мучай меня больше. Ты волен меня судить, так суди же скорей и убей. Только прости меня. Прости.

— … Дерьмо, — негромко выговорил король Ришар. Пульсы его, биение в жилах, несших львиную королевскую кровь, стали стремительными и горячими. И то розовое, что касалось глаз тенью набегающего облака… Это был гнев. Жар. Гнев.

Гийом неожиданно поднял голову — как человек, которому уже нечего терять. Его от света свечей загораживала падающая сверху Ришарова огромная тень; но и в тени были видны сверкающие полосы на щеках, слезы, которые текли сами собой, даже не нарушая гримасой гладкого, беспросветного отчаяния на лице. Он смотрел в глаза своему обожаемому королю, и тот почти бессознательно отметил сквозь мутноватую ярость, что мальчишка-содомит очень хорош собой.

— Оскопить бы тебя, дрянь, — негромко предположил Ришар, слегка перебирая пальцами сложенных на груди рук. — Все равно тебе богоданные мужеские части не нужны. Да и вздернуть вверх ногами, как грязную шлюху. Я что вам всем говорил? Не шутил ведь. Что кого поймаю — буду карать, и карать страшно, и вот этими самыми руками. Дешево же ты ценишь мои слова.

Гийом чуть покачал головой. Он не мог спорить, не мог ни в чем убеждать, и просить прощения тоже не мог, но все же это была неправда, Гийом ценил слова своего короля, ценил больше всего на свете, тут он был неповинен, и он не мог не покачать головой. Прямые полоски слез слегка искривились от этого движения.

Брови Ришара — такие же львиные, густые, как и волосы — поползли вверх. На сложенных на груди руках прочертились — линиями рек на карте — толстые вены.

— Что? — тихо выдохнул он, расцепляя руки (тяжелые львиные лапы) и медленно опустил их на плечи стоявшего перед ним. Ладони его были тяжелы и горячи, как раскаленное железо. Гийом чувствовал их жар сквозь ткань обоих одежд, и нижней, и верхней, и еще руки Ришара слегка дрожали. Словно он мог надавить сильнее, но пока не хотел. Пока сдерживался.

Кости ключиц под ладонями Ришара были тонкими, невыносимо ломкими, как сухие веточки хвороста. И весь этот несчастный тать сильно дрожал. Губы его прыгали, как у ребенка, готового разреветься.

— Что ты трясешься, дерьмец… На колени! — рявкнул Ришар, позволяя наконец шлюзам гнева раскрыться, рявкнул своим львиным рыком, одним движением, яростным нажимом рук швыряя виновного себе под ноги. Стражники у входа в шатер горестно переглянулись, светлоусый перекрестился. Где-то в другой половине шатра проснулась и вздрогнула, узнав рык супруга, милая Беранжера. Теперь станет немного полегче, вздохнула она, начиная привычно молиться — он кричит, значит, на этот раз не сойдет с ума, вот только бы не убил кого, Господи. Только бы не смертный грех.

Гийом — в правом плече от сильного сотрясения начали свой адский танец пчелы боли — упал не на колени, только на одно; другая нога, неловко подвернувшись, стояла так, будто Гийом собирался приносить королю оммаж. От страха он почти не чувствовал собственного тела.

— Ну, давай! — Отпустив себя, наконец, на волю — какое наслаждение, когда это выходит из тебя (Господь бы заключил это в стадо свиней) — орал Ришар сверху вниз, наклоняясь, чтобы легко перехватить Гийома за шиворот. — Давай, ползай, вопи, проси прощения! Как вы все это делаете, когда вас поймаешь! Клянись, что станешь праведником, как все вы, дерьмовые суккубусы, вопите и клянетесь!..

Гийом, вновь вздернутый на ноги, болтался в руках Ришара, как труп. Мир окончательно сошел с ума, надеяться было не на что. Тот, кого он больше всего любил, собирался сейчас его убить. Он все-таки разлепил склеившиеся от слез веки и смотрел на ужасного великана огромными глазами, все еще пытаясь любить это орущее горячее и красное лицо, извергавшее его, Гийомову, смерть.

Тяжело дыша, Ришар остановился. Страсть, гнев, огонь — этот самый настоящий бес, мучивший его столько лет — сейчас сдавливал ему грудь изнутри, раздирая тело, зажигая в руках и горле бешеные пульсы, ниже пояса наполняя горячим свинцом. Такая знакомая, почти сладостная боль.