Наконец молодой сержант смолк, вытер лицо, встал и выпрямился.
— Идем! — сказал он, встряхивая на спине мешок.
— Пошли! — отозвался Яков и прибавил: — Так-то лучше!
Как и Багреев, они сели на баркас и поплыли на другую сторону.
— Кто вы? — допытывался солдат-перевозчик.
— Царские слуги, — ответил Яков, и больше солдат ничего не мог от него добиться.
— Черти какие-то, право! — пробормотал он, гребя назад, а Матусов с Яковом шагали вдоль берега, держа путь к Спасскому.
Шлиссельбург и окрестности пустели. Отошел Апраксин со своим войском, потянулся Брюс, Гулиц, Вейс; за ними во Псков — на прежнюю стоянку — тронулся Шереметев. Наконец выступил сам царь Петр со своими ротами преображенцев и семеновцев, с отрядом лихих башкир и своими денщиками. Он ехал в Москву, где ждала его торжественная встреча, сочиненная Ромодановским.
— Береги пуще глаза сию фортецию, Алексаша! — сказал царь Меншикову, садясь на баркас и крепко целуя своего любимца.
Меншиков сморгнул слезу.
— О чем говоришь! — сказал он с солдатской простотой.
— К слову. А мы к тебе будем по весне и знатное сделаем возлияние Бахусу! — и Петр, сойдя на баркас, махнул.
Гребцы легли на весла — и лодка двинулась. Царь махал любимцу Меншикову шляпой, и рядом с ним слабой, бледной рукой делал приветственные жесты и царевич Алексей. Великан отец и бледный, худенький отрок отдалялись от берега, и расстояние словно равняло их. На берегу одиноко стоял Меншиков, первый комендант крепости Шлиссельбург. Ноябрьский ветер рвал на нем камзол, трепал волосы и выл, словно правил тризну по убитым воинам.
— Добро! — тихо сказал Меншиков, — перезимуем тут! Какова-то будет шереметевская красотка?
XXI
В ските
Словно как в сказке: что-то постороннее, нелепое, сильное, как Змей Горыныч, ворвалось в жизнь и сломило, и раздробило недавнее счастье. И вот ехали Пряховы из теплого гнезда дремучим лесом, ехали быстро, торопливо. Ничего, что возок встряхивало на узловатых корнях, гигантскими змеями протянувшихся через просеку; ничего, что от этого колыхалась полубесчувственная Ирина Петровна. Грудкин только сдвигал густые брови и говорил:
— Это что за встряска! Вот — избави Господи — какую встряску дадут Василию Агафоновичу! Эх, тоже старый человек!..
Катя прижалась к Соне и вся дрожала; слезы уже не лились из ее глаз.
Время шло; стал надвигаться ранний вечер, и в дремучем лесу становилось темнее и темнее. Страшно было выглянуть за занавеску. Лохматые ели казались огромными чудовищами, к самому возку тянувшими свои косматые, колючие лапы, вековые сосны — страшными великанами, а кусты — карликами, выходящими из-под земли. Чудились и ведьма, и злыдни. А ко всему еще в сучьях гудел и свистел ветер и деревья страшно шатались и скрипели. Где-то завыл волк; где-то страшным хохотом залился филин.
«Мать Пресвятая Богородица, помилуй нас!» — с дрожью шептала про себя Катя.
Дрожала и Софья, а в совершенной темноте закрытого возка гудел теперь голос Грудкина:
— Старик до седых волос дожил, а того не знает, что нынче все за грош продается! Прощелыга встретился; ты ему все — «на, дядя!» — а он тебя за хлеб, за соль, за два алтына продаст! Ныне все продается! Сам других берег, а тут — на! Истинно, ежели Бог наказать захочет, то разум отнимет. Узнаешь теперь слуг антихристовых!..
От этих слов Катя дрожала еще сильнее.
Вдруг в темноте возок остановился. Слышны были окрики правящих лошадей да тяжелое хрипенье коней.
Грудкин тотчас вылез из возка.
— Господи Иисусе Христе! — послышался его сильный голос. — Матерь Божья! — раздался в темноте снова его голос, и следом за этим он произнес — Грудкин! Раб Божий Петр! Ну, ну!
Прошли минуты ожидания. Затем загремели словно бы затворы, заскрипели словно бы ворота; возок колыхнулся с бока на бок и двинулся вперед, после чего вдруг остановился. Затем отпахнулась занавеска и показался Грудкин.
— Выходите, что ли! — сказал он девушкам, — матушку тут молодцы вынесут! — ласково прибавил он Кате.
Она с детства знала его, с детства привыкла любить и уважать и тотчас послушно и доверчиво вышла из возка вместе с Софьей на широкий двор подле крепкого, высокого дома с резным крыльцом. На дворе суетились люди с дымящимися факелами в руках. Одни выпрягали и уводили коней, другие уносили куда-то поклажу.
Кругом слышались возгласы: «Господи Иисусе Христе! Мать Пресвятая Богородица!» — и тут же: «Антихристовы дети!»
Двое рослых мужчин вошли в возок и бережно вытащили оттуда недвижную Ирину Петровну.
— Сюда, сюда! — сказал им Грудкин и, прибавив дочери и Кате: — Идем! — повел их вокруг дома.
Впереди несли Ирину Петровну, за ней шел Грудкин, а за ним — Катя и Софья, крепко держа друг друга за руки.
Свет факела в руках провожавшего их мужика красным отблеском озарял на минуту окружающие предметы, после чего становилось вокруг еще темнее.
Осветились резные окна и высокие деревья; мелькнул длинный шест журавля у колодца. Наконец все остановились у крепкого приземистого домика из толстых бревен, с крошечными оконцами, и через низкую дверь, которую отпер Грудкин, вошли в темные сени.
— Запали светец! — сказал Грудкин.
Человек с факелом мелькнул впереди. Все вошли в просторную горницу, из нее в другую, и там Ирину Петровну тотчас положили на широкую скамью, прикрытую пышной периной и шитым ковром. В углу светил каганец, тускло мерцая.
Мужчины, внесшие Ирину Петровну, и мужик с факелом поясно поклонились и вышли. Грудкин остался с двумя девушками и сказал:
— Ну, слава Создателю, теперь антихристовы слуги пусть хоть сто лет ищут вас, не сыщут И уберегут тут вас, и защитят от охальников. Ирина Петровна тут будет лежать, к ней будет женщина приставлена, а для вас иная горенка, там! — и он указал на двери, — а эта, — указал он на большую, — когда посидеть захотите, или я приду. Теперь подождите малость, я скоро вернусь, — и он ушел.
Девушки остались одни подле хрипящей Ирины Петровны. Она открыла один глаз и смотрела им с такой кротостью перед собой, словно молилась.
— Где мы? — спросила Катя.
— Не знаю, — тихо ответила Софья. — Батюшка обмолвился: в скит, говорит, к Еремеичу, а что это, мне неведомо!.. Тсс…
В сенях хлопнула дверь, послышались шаги, и в горницу вошло несколько молодых, красивых женщин в посконных сарафанах и белых холщовых платках. Они все по очереди подошли к девушкам и поцеловали их трижды, говоря:
— Господи Иисусе Христе! Во имя Отца и Сына, и Святого Духа! Здравствуйте!
— Авдотья, Лизавета, Ольга, Матрена, Марья, Степанида…
Девушки отвечали на поцелуи и не слышали их имен.
— Вот они все вам сделают и во всем пособят, — сказал Грудкин, — а я уйду теперь до утра. Господь с вами!
Он перекрестил дочь и Катю двуперстным знамением, поцеловал и, покрестив неподвижную Ирину Петровну, тихо вышел.
— Сюда, сестрицы! — ласково сказала одна из женщин, указывая на большую горницу.
Катя и Софья послушно вышли.
В углу под образами на столе, покрытом чистой скатертью, стояли миски, тарелки и кувшин, из которого клубился ароматный пар имбирного сбитня. Девушки почувствовали голод; они не ели с самого утра и теперь послушно сели за стол. Две женщины стали любовно угощать их; другие две остались у Ирины Петровны, а еще две — в соседней горенке и готовили постели.
Катя и Софья жадно поели холодной ухи, подовых пирогов, рыбного кулеша и наконец стали пить сбитень. Женщины, постлавшие постели, вернулись и сели за стол. Все любовно и ласково глядели на Катю с Софьей, и потом одна из них стала осторожно расспрашивать их. Катя молчала, и на вопросы отвечала Софья. Она рассказала все, что случилось с ними.
— Ах, они, антихристовы души! — с негодованием проговорила одна из женщин.
— А вы ехали-то для чего? — спросила другая.
Софья рассказала и это.
— Так, так! У нас Василия Агафоновича всякий за благодетеля почитает! — проговорила третья. — Ну, вот довелось нам его дочке послужить. Мы все рады…
