Увлекшись образами природы, сначала листом, а потом и другими явлениями, я погрузился в своеобразный транс. Я начал говорить непосредственно с Богом, распахивая перед Ним всю свою душу, чтобы Он снизошел к жалкому смертному и открыл ему истоки и средства исцеления его недуга. Не знаю, поймет ли меня кто, если я скажу, что мой вероутверждающий монолог не имел словесного воплощения. Я вверил себя Господу во всей полноте, с какой малыш Эдуард каждый вечер вверяется своей няне, и с той же пылкой преданностью.
Немыслимое счастье я испытывал в те минуты… Меня охватил тихий самозабвенный восторг. Мои глаза были закрыты… или открыты? Я словно парил над всем миром.
И ответ пришел также в бессловесной форме. Ощущение глубокого покоя означало, что Господь требовал от меня абсолютного подчинения; я и впредь должен отдаваться на Его волю столь же безоговорочно. К этому придется привыкать, но с тех пор безграничная вера поселилась в моем сердце, и я все чаще чувствовал молитвенный экстаз. Господь вернет мне дар речи, когда я научусь взывать к Его милосердию всем сердцем и душой, а не просто шевеля губами.
XXXIX
Пока душа моя парила в горних высях, упиваясь благой вестью, бренная телесная оболочка покоилась на кушетке под теплыми меховыми покровами, и, признаться, ей приходилось несладко. Меня томила скука, ибо земные часы тянутся долго и их не сокращает гипнотическое восхождение духа к запредельным мирам.
В сгущающихся вечерних сумерках камердинер Тимоти Скарисбрик принес мне поднос с ужином. «Где же пропадает Калпепер?» — с удивлением подумал я, но тут же забыл о нем. Меня вполне устраивали услуги старательного юнца. Этот бледный юноша чем-то напоминал Спасителя, по крайней мере, таким я воображал себе Христа в юности, в те годы, когда Он был еще просто сыном Марии из Назарета. Тимоти осторожно опустил поднос — изысканную вещицу из слоновой кости, украшенную инкрустацией и, видимо, изготовленную в Сирии, что навеяло неприятные сравнения, — мне на колени и снял с него крышку. Яйца, кусочки курицы и суп. Рацион для человека, ослабленного недугом. Пресная и скудная пища, каковой и положено, по общему мнению, кормить больных.
После ужина опять пришел врач, прослушал мое сердце, заменил дренажную чашку и заботливо расправил ворох меховых одеял.
— Отдыхайте спокойно, — произнес он тоном священника, дающего отпущение грехов.
Я взял перо и бювар и написал на очередном листе две просьбы: «1. Яблоневые поленья для камина. 2. Нилл Мор для музыки».
Придворные одновременно кивнули, с видом явного облегчения прочитав столь несложные пожелания.
* * *
Яблоневые дрова уже потрескивали, насыщая воздух своим бесподобным тонким ароматом, когда к моей кушетке приблизился Нилл Мор. С плеч ирландского вождя ниспадал своеобразный, скроенный по кругу темный плащ, по контрасту с которым блестящая шевелюра юноши сияла, как огненный опал. Мне даже пригрезилось, что сейчас из-под его ног полыхнет огонь, поскольку он невероятно походил на Плутона, которого я видел в детстве на одной картинке, — бог подземного царства был изображен в струящейся мантии, от ремешков его сандалий поднимался дымок, а венец на голове окружало огненное кольцо.
— Вы желали видеть меня? — спросил он мягким услужливым тоном.
Чересчур приторным, чтобы быть приятным. Это слегка испортило впечатление.
Я написал: «Сыграйте и спойте для меня ирландские песни. Те, что вам больше нравятся. И переведите их содержание».
Мор снял с плеча миниатюрную арфу, с которой обращался нежно, как с женщиной.
— Это диатоническая арфа с натуральными, сделанными из кишок струнами. На ней играют и простые мелодии, и баллады, называемые «cerdd dant».
Он задумчиво повертел головой, готовясь к игре.
— У нас в Ирландии любят старинные триады, — начал он, тронув струны арфы, и она издала мягкие, ласкающие воздух звуки.
Три радости есть в доме почтенного мужа:
бражка, ванна да жаркий очаг.
Три улыбки страшнее печали: улыбка тающего снега,
улыбка неверной жены да улыбка изготовившегося
к нападению мастифа..
Три дороги ведут к обману: гневный рассудок,
ненадежные вести и изменяющая память.
Три повода снимают с уст замок молчания: призыв
короля на битву, услаждение слуха благозвучной
балладой, вознесение должной хвалы.
Три нужды превосходят любое изобилие: нужда в
волшебной сказке, нужда в тучном луге для коров
и нужда друзей в доброй бражке.
Мне не понравились его триады. Они наводили тоску; нечто зловещее слышалось мне даже в шутливых строфах. Я неодобрительно покачал головой.
Он пожал плечами, очевидно не понимая, почему мне не захотелось слушать их дальше.
Взяв звучный аккорд, ирландец начал песню.
Пусть красива девица,
Да блудлива, порочна краса.
Спала она с Конном,
Спала она с Ниллом,
Спала она с Брианом,
Спала она с Рори.
Тайно играла с ними она,
Да поиграла сполна,
Тайна ее Известна давно.
* * *
Какие странные чувства выражают ирландцы в песнях! Чего ради прославляют они в стихах блудницу под такую трогательную мелодию?
Я улыбнулся, признавая, что музыка меня очаровала. И оживленно кивнул в надежде услышать красивую балладу.
Арфа то игриво вздыхала, то издавала приятный переливчатый рокот.
Отхлынуло море волной:
Жизнь уносится вспять,
Природа играет мной
Сил нет прилива ждать.
Вечно юная Дигди [129] известна давно,
Юбок пышных я прежде носила штук пять,
Ну а ныне плащ рваный скрывает легко
Моей плоти усохшей былую стать.
Девы младые объяты тоской,
Богатства их манит жар,
А нас манил не телец златой,
Но небесной любви пожар.
А король мой славен дарами —
В волнах жизни мы славно резвились —
И с породистыми скакунами
В колесницах над миром носились.
Не прельстит уже молодцов взгляд,
И рук моих сморщилась кожа,
Но цари восхваляли стократ
Ласки их на любовном ложе!
Пировала я за дворцовым столом,
В волосах моих звезды сверкали,
И не стоит скорбеть о том,
Что те славные дни миновали.
Лучше Богу воздам хвалу я,
Что земную сладость беспечно вкушала,
Не давая застыть на губах поцелуям,
Вихрем жарким любовь и страсть я взбивала.
И не плащ мой от старости тлеет —
Нет, сама я тлеть начинаю —
Серебрится уже волос моих снег,
А младые ланиты кора дуба скрывает.
Познав жар любви, как бездонность моря,
В жертву правый глаз отдала годам,
Ну а левый глаз помутнел от горя,
И на ощупь бреду я к небесным вратам.
На пирах веселилась я от души,
Нынче ж в темной часовне молюсь,
Тускло, блекло горит огонек свечи,
Вместо сладких вин пью я грусть.
Не приду я теперь в королевский рай,
Кров дает мне шалаш сырой,
На костре моем греется жидкий чай,
Боже, смилуйся, дай мне покой.
Не под силу поднять паруса мне, увы,
Не наполнит их ветер зари,
Все желанья навеки уснули в дали,
Где младые годы прошли.
И лишь мрачным воем поет волна,
Зимний ветер жесток и не слаб.
Не зайдет ко мне в гости даже во снах
Ни господин, ни раб.
Приливная волна
Хлынет на берег вдруг,
Но отхлынет пенно, смывая песок
С моих ослабевших рук.
Приливная волна
На убыль идет!
Мой исчерпан до капли прилив,
А отлив меня в бездну морскую влечет.
Помоги мне, Боже,
Гордость вернуть
Полноводных и славных лет.
Хоть несчастен, увы, наш последний путь,
И красы былой давно нет.
Довольно же медлить на той земле,
Где жизнь замерзает в снегу,
Горячая кровь остыла во мне,
Жить больше невмоготу [130].
