Рождество под кипарисами - Слимани Лейла

Монахиня жестом пригласила их сесть. Она заметила разницу в росте Амина и его жены, и это, судя по всему, ее позабавило. Она, наверное, подумала, что только сильно влюбленный или очень скромный мужчина может смириться с тем, что едва достает жене до плеча. Она поудобнее устроилась в кресле и попыталась открыть ящик стола, но ключ куда-то задевался.

– Ну вот, мы с сестрой Мари-Соланж хотели сказать вам, что очень довольны Аишей.

У Матильды задрожали ноги. Она приготовилась услышать плохие известия.

– Ваша девочка очень робкая и нелюдимая, к ней трудно найти подход. Однако ее результаты исключительно высоки.

Она подтолкнула к ним дневник с оценками, который ей все-таки удалось выудить из ящика. Ее костлявый палец заскользил по листу, у нее были белые, идеально подстриженные ногти, тонкие, как у ребенка.

– Успехи Аиши по всем предметам существенно выше среднего уровня. Нам потому и захотелось встретиться с вами, что, по нашему мнению, ваша дочь должна перескочить один класс. Вы не будете возражать?

Обе монахини уставились на них, и их лица озарились улыбкой. Сестры ждали ответа и были, видимо, несколько разочарованы тем, что родители не проявили бурного восторга. Амин и Матильда не шевельнулись. Они рассматривали дневник и вели между собой безмолвный разговор, опуская веки, сдвигая брови, кусая губы. Амин не получил аттестат бакалавра, и его школьные воспоминания сводились к пощечинам, которые в профилактических целях отвешивал направо и налево его учитель. Матильда вспоминала в основном, как ей было холодно – так холодно, что она ничего не понимала и не могла держать ручку. Она заговорила первой:

– Если вы думаете, что так для нее будет лучше…

И чуть было не добавила: «Вы ведь знаете ее лучше, чем мы».

Когда они подошли к Аише, которая послушно ждала их на улице, они странно посмотрели на нее, как будто впервые видели. Эта малышка, размышляли они, для них словно чужестранка, и, несмотря на юный возраст, у нее есть душа, есть свои секреты, неукротимая натура, которую они не сумели понять, уловить. У этой тщедушной девочки с кривоватыми ножками и вечно взлохмаченными волосами, оказывается, такая светлая голова. Дома она говорила мало. Могла целый вечер играть с бахромой большого голубого ковра и потом долго чихать, надышавшись пылью. Она никогда не рассказывала, чем занимается в школе, не длилась своими невзгодами, радостями, не упоминала о друзьях. Когда в доме появлялись чужие люди, она стремительно уносилась прочь, словно муха, которую пытаются прихлопнуть, и скрывалась у себя в комнате или убегала в поле. Она не ходила, она бегала, и ее длинные худые ноги как будто существовали отдельно от остального тела. Ступни летели впереди туловища, впереди рук, и возникало впечатление, что Аиша краснеет от напряжения и потеет лишь потому, что пытается догнать свои щуплые конечности, а они заколдованы и изо всех сил удирают от нее. Казалось, она ничего не знает, ни в чем не разбирается. Она никогда не просила помочь ей с уроками, и если Матильда заглядывала в ее тетради, ей оставалось только восхищаться аккуратным почерком дочери, легкостью, с какой она справляется с заданиями, и ее упорством.

Аиша ничего не спросила о встрече. Родители сообщили, что довольны ею и собираются это отпраздновать – вместе пообедать в ресторанчике в новом городе. Матильда протянула ей руку, она уцепилась за нее и пошла с ними. Единственное, что ее явно обрадовало, – это стопка книг, которую вручила ей мать: «Думаю, ты заслужила награду». Они уселись за столик на террасе, под пыльным красным навесом. Амин подвинул к себе маленький стакан Аиши и плеснул на донышко пива. Сказал, что сегодня особенный день и поэтому она может немножко выпить вместе с ними. Аиша опустила нос в стакан. Пиво почти ничем не пахло, она поднесла стакан к губам и залпом проглотила горьковатый напиток. Мать вытерла перчаткой пузырьки пены, приставшие к щеке Аиши. Девочке понравилось, как эта ледяная жидкость стекает сначала в горло, потом в желудок, создавая ощущение прохлады. Она не попросила еще, не стала капризничать, только осторожно подвинула стакан на середину стола, и отец невольно, не задумываясь, снова налил ей пива. Он по-прежнему не мог прийти в себя. Его дочка выглядела как маленькая замарашка, но при этом знала латынь и лучше всех француженок успевала по математике. «Исключительно способная», – отозвалась о ней учительница.

Амин и Матильда уже немного захмелели. Заказали жареное мясо, начали громко смеяться и есть руками. Аиша говорила мало. Ее разум словно затуманился. Ей почудилось, будто ее тело никогда еще не было таким легким, она почти не чувствовала рук. Между ее мыслями и ощущениями образовался разрыв, некое смещение во времени, и это приводило ее в растерянность. Она вдруг испытала сильнейший приступ любви к родителям, а спустя несколько мгновений это чувство показалось ей странным, и она принялась думать о стихотворении, которое выучила, но теперь почему-то забыла последнюю строку. Ей никак не удавалось сосредоточиться, и она даже не засмеялась, когда рядом с кафе остановилась небольшая группа мальчишек и исполнила несколько трюков, чтобы позабавить посетителей. Ей ужасно хотелось спать, она изо всех сил пыталась не закрыть глаза. Родители встали, чтобы поздороваться с четой армянских бакалейщиков, которой они поставляли фрукты и миндаль. Аиша услышала, как произносят ее имя. Отец говорил очень громко, он положил руку на тощее плечико дочери. Она широко улыбнулась, скосила глаза на черную руку отца и прижалась к ней щекой. Взрослые спросили: «Сколько тебе лет? Тебе нравится в школе?» Она ничего не ответила. Что-то от нее ускользало, но она точно знала, что это что-то приятное, и эту последнюю мысль она унесла с собой, когда засыпала, положив голову на стол.

Когда она проснулась, щеки у нее были мокры от материнских поцелуев. Они прошли по авеню Республики к кинотеатру «Империя», вход в который выглядел как ворота древнегреческого театра. Родители купили ей мороженое, она, стоя на улице, ела его так медленно и неловко, что отец, сочтя это неприличным, вырвал рожок у нее из рук и швырнул в урну.

– Ты испачкаешь платье, – заявил он в свое оправдание.

Показывали «Ровно в полдень». В зале болтали и смеялись компании подростков, принарядившиеся мужчины обсуждали новости и спорили. Молодая женщина продавала шоколад и сигареты. Аиша была так мала, что отцу пришлось посадить ее к себе на колени, чтобы она могла видеть экран. Свет потух, и билетерша, старая марокканка, проводившая их на места, закричала, повернувшись в сторону молодых зрителей: «Sed foumouk!» [16] Аиша прижалась к отцу, словно опьянев от теплого прикосновения его кожи. Она уткнулась лицом ему в шею, не обращая внимания ни на то, что творилось на экране, ни на мелькания фонарика, которым билетерша махала в сторону парня, закурившего сигарету. Во время фильма Матильда, запустив пальцы в волосы Аиши, тихонько теребила прядку за прядкой, отчего по телу малышки, от затылка до пяток, бегали мурашки. Когда они вышли из кино, шевелюра Аиши была еще более кудрявой и всклокоченной, чем обычно, и она стеснялась, что люди на улице на нее смотрят.

На обратном пути в машине атмосфера стала напряженной. И не только потому, что небо отяжелело и потемнело, предвещая грозу, а ветер поднимал и кружил в воздухе тучи пыли. Амин забыл хорошую новость, которую услышал в школе, и озаботился необдуманными тратами, совершенными за день. Матильда, прижавшись лбом к стеклу, произносила непрерывный монолог. Аиша недоумевала, как это у мамы нашлось столько всего сказать об этом фильме. Она слушала высокий голос Матильды, кивнула, когда та к ней обернулась и спросила: «Грейс Келли очень красивая, да?» Матильда так страстно любила кино, что это причиняло ей страдания. Она смотрела фильмы почти не дыша, подавшись всем телом к экрану и светящимся проекциям человеческих образов. Отсидев два часа в темноте кинозала, она выходила на улицу и сталкивалась с уличной суетой. Этот город казался ей грубой, нелепой фальшивкой. Не кино, а реальность представлялась ей пошлой выдумкой, обманом. Она была счастлива, что побывала в другом мире и приобщилась к благородным страстям, и в то же время кипела от обиды, от бессильной ярости. Ей хотелось очутиться на экране, пережить чувства столь же высокого накала. Ей хотелось, чтобы ее признали достойной звания киногероини.