Звезда морей - О’Коннор Джозеф

Родители Элизабет, католики, бежали из Ольстера, малышку подкинули в монастырь; девочку вырастили монахини, выучили чтению, и она полагала этот навык полезным. И даже более — свидетельством того, что мир, по сути, познаваем и человек волен сам определять свое место в нем, а то и менять его. Элизабет Костеллоу усматривала в чтении проявление добропорядочности. Ее муж считал это занятие пустой тратой времени.

Книгу не съешь, говаривал Малви старший. На себя не наденешь и крышу ею не покроешь. Он не имел ничего против того, чтобы другие читали. (Даже гордился грамотной женой, и ему не раз случалось обмолвиться соседям, что жена умеет читать: любящим простительно хвастаться способностями друг друга.) Но чтение представлялось ему занятием столь же бесполезным, как стрельба из лука, крокет и кадриль — пустые забавы дворянских детей. Жена возражала. И не брала в расчет мнение мужа. Едва сыновья пошли и заговорили, она стала учить их читать.

Пайес, младший из двух, читал лучше брата. Он обладал быстрым умом и логикой столь же поразительной, сколь и пугающе недетской. К четырем годам он освоил те разделы миссала [27], которые были попроще, к шести разбирал счета. Чтение стало его коронным номером. На семейных собраниях, будь то поминки или рождественские кутежи, другие дети выступали с песнями или матросскими танцами. Малви же открывал потрепанный английский словарь, который его отец отыскал в куче мусора на заднем дворе своего землевладельца, и, к изумлению взрослых, читал вслух рассыпающиеся страницы. «Мой сын, грамотей», — посмеивался отец. А Пайес объяснял, как пишется слово «грамотей». Мать тихо плакала от радости.

У брата его способности вызывали двоякое чувство. Николас Малви был годом старше Пайеса, сильнее, красивее и больше располагал к себе людей. Он не унаследовал в полной мере материну смекалку, однако ему доставало смекалки понять, что он теряет силу, ндобавок Николас я достаточной степени обладал присущей отцу решимостью, чтобы противиться этой потере, если усматривал в ней угрозу. На то, что Пайес осваивал за считанные минуты. Николасу требовались часы, но он не боялся дольше просидеть за книгою. Он был серьезен, занимался ме тодически, питал склонность к религии, порой, как это свойственно старшим братьям, проявлял избыточную заботу о младшем, противоречившую стра-ху старшего ребенка в семье, что младший тишком займет его место в родительских сердцах. Он воевал с братом за материну любовь, и умение читать было главным его оружием.

Медленно, настойчиво, с упорством бесталанного Николас Малви догнал одаренного брата. А со временем и обошел. Словарный запас его рос, произношение совершенствовалось, познания в тонкостях грамматики поистине впечатляли. Возможно, дело было в том, что Пайес потерял интерес к учению, довольствовался уже обретенными почестями и выказывал к соперничеству усталое пренебрежение. Николас Малви к тому времени уже читал как епископ. И без словаря умел объяснить, как пишется то или иное слово.

Когда Николасу было семнадцать, отец их скончался (его ударила копытом лошадь), через год умерла и мать — поговаривали, от горя. Вернувшись домой с ее похорон, братья выплакались в объятиях друг друга и поклялись ее памятью добиться тех благ, которые мать всю жизнь старалась им дать. Год они возделывали каменистый отцовский участок, провели зиму в непосильном труде и тревоге. Денег было мало. Денег вечно недоставало. Немногие предметы мебели, составлявшие обстановку дома, быстро ушли в залог, дабы покрыть арендную плату: осталась только родительская кровать. Продавать родительскую кровать — к несчастью (по крайней мере, так утверждали местные жители). А в этом предмете братья нужды не испытывали — родители и так оставили его с лихвой.

Часто они сидели голодными. Обноски на их изломанных спинах истрепались до ниток. Некоторое время они старались поддерживать в доме чистоту, но то была холостяцкая чистота молодых одиноких ирландцев, воспитанных матерью, которая их обслуживала. Простыни не стирали, а переворачивали, кружки мыли, только когда заканчивались чистые. Спали братья на родительской кровати: на той кровати, в тепле которой их зачали и родили, кормили грудью, пока они были младенцами, утешали, когда чуть подросли и пошли, тревожились за них, когда они были мальчишками, молились, когда они стали юношами, — на кровати, в которой умерли мать и отец.

Пайес Малви подозревал, что и сам умрет в ней.

Это пугало его куда больше, чем то, кем он стал, то, кем себя в юности даже не представляешь: сиротой. Пуще голода и нищеты его терзал страх, что он и его отчаянно отважный брат состарятся и умрут в этой горной хижине. И никто по ним не заплачет, никто даже не заметит, что их не стало. И разделить ложе им будет не с кем, кроме как друг с другом. В холмах вокруг Коннемары полным-полно таких мужчин. Согбенных, с потухшим взором, дряхлых братьев, влачащихся по жизни с крестом одиночества на плечах. Предмет девичьих насмешек, они сбредались в Клифден на полночную мессу в канун Рождества. Старые ослы, девственники с бабьими лицами. От них несло одиночеством, стоялой мочой и унылым невезением. Пайесу Малви они не казались смешными. Ему страшно было даже вообразить, как они живут.

Ни разу в жизни не прижатъ к груди ребенка, который нуждается в тебе, не сказать жене, какая она сегодня красавица, какие у нее дивные волосы и чудесные глаза, ни разу не поругаться с нею и не помириться. Не заключить ее в нежные объятия, не изведать взаимной любви. Малви по молодости и сам не ведал всех этих вещей, но наблюдал в детстве и вырос в их теплом свете. И страх того, что их сияние уже никогда на него не прольется, ввергал его в ужасающий мрак.

Ему набила оскомину Коннемара с ее убожеством, треклятыми болотами, каменистым, точно лунная поверхность, пейзажем, окружавшим его серым запустением и кисловатым дождливым запахом. Ветры с Атлантики исхлестывали ее, как плети, деревья росли под всеми углами к земле, кроме прямого. Пайес часами просиживал у замурзанного растрескавшегося окна, смотрел, как гнутся и качаются деревья от штормового ветра, и гадал, когда же яростный натиск сломает их пополам или вырвет из земли. Но деревья не ломались. Лишь стонали да гнулись низко, и оставались согнутыми, когда буря стихала. Согнутые. Сгорбленные. Искривленные. Изуродованные: слуги господина, презирающего их преданность.

Отец Пайеса тоже всю жизнь гнулся низко. Как и мать, и все знакомцы Малви. Однако судьба не вознаградила их за верность. Брат часто рассуждал о тайнах Господних. О том, что Бог никогда не ошибается, не посылает непосильных испытаний, и в мучении заключается победа, но человек по надмению своему этого не понимает. Не понимал этого и Пайес Малви. Он понимал лишь, что брат его коленопреклоненный раб, поклоняется истине своей нищеты и толкует ее в нравоучительном смысле, поскольку ему не хватает духу понять ее буквально. Малви не разделял того мнения, что веру в любого Бога питает смелость, а вовсе не трусость. Думать подобным образом — лишь попусту терять время, все равно что мыть немногую оставшуюся посуду, зная, что назавтра она вновь запачкается. Если, конечно, тебе посчастливиться найти, чем ее запачкать, а теперь нельзя быть уверенным даже в этом.

Отсутствие матери ощущалось остро, словно присутствие, и оттого, что они никогда не упоминали о ней, не становилось менее осязаемым. Оно текло между ними, точно подземный поток. Они трудились бок о бок на отцовском наделе, жадно, отчаянно, от зари до зари, таскали с берега красные водоросли, чтобы удобрить каменистую почву, смешивали ее с собственными кровавыми испражнениями, с натугой терзали скалы, но если что и росло, то лишь чужество между братьями. Они не ссорились, не ругались. Им нечего было сказать друг другу.

Вечерами Николас читал при свече, когда удавалось ее купить или выпросить у соседа, когда же не удавалось, он преклонял колена и молился в темноте. Пайес не знал этих латинских молитв. Его раздражало набожное бормотание брата, мешало уснуть, отвлекало от мыслей.