Наследники - Федоров Евгений Александрович

Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125

— Богом заклинаю вас, братцы, не покидайте меня тут…

Он поник головой и, замолчав, опустился на лесное ложе.

— Пустое он мелет! Ну куда вам уходить? Аль удумали быть битыми? — раздался вдруг тихий вкрадчивый голос. Из кустов показалась косматая голова мастерка, злые глаза его пристально разглядывали мужиков. — Ну куда вы убежите? — нагло переспросил он. — Кругом дозоры. Я вам сказывал, что будет, а вы не послухали, ась? — Он ящеркой выбрался из кустов и отряхнулся.

— Оборотень! — с презрением крикнул Алеха. — По кустам, кикимора, ползаешь, подслушиваешь!

В эту минуту шумно раздвинулись кусты, из них вышел Ивашка и жилистыми руками сгреб Жабу.

— Ты чего тут, зверюга? — Парень смертной хваткой прижал мастерка к себе.

— Братики, ратуйте! — заверещал горбун.

— Молчи, поганец! — Сильным махом кабанщик поднял его над головой и кинул в костер. — Гибни, тварь!

С треском взметнулись золотоперые искры. Над лесом взвился дикий вой. К темному небу поднялся яркий пламень; охваченный огнем и гарью, из него выкатился воющий клубок и помчался к болоту.

— Утонет, окаяныш! Что ты наделал, парень! — укоряюще посмотрели односельцы на Грязнова.

— Туда ему и дорога! — переводя дыхание, отозвался Ивашка и заторопил народ: — Живо, братцы, собирайтесь в дорогу! Уходить надо!..

В непроглядную темень по глухой лесной дороге тронулся мужицкий обоз из демидовского куреня. Торопились приписные уйти от напасти. Еле тащились истомленные кони. Как ни скрытно уходили жигари, однако на реке Кыштымке у брода встретила их демидовская вооруженная ватага. Крестьяне двигались мрачные, решительные, держа наготове топоры и дреколье. Заводские дозорщики полегли за рекой и перегородили дорогу. То ли они устрашились грозной мужицкой силы, то ли от Демидова приказ был дан не дразнить первых сибирских приписных, но только они вступили с ними в затяжные переговоры. Сами же той порой послали гонца с вестью в Кыштым.

— Куда побегли, родимые? — закричал из-за реки чубатый казак, старшой дозора. — Вертайтесь лучше, пока всех не постреляли!

— А у нас топоры и дубье, только суньтесь! — откликнулся Грязнов.

— Демидов сюда драгун пришлет, порубят вас! — грозил казак.

— Лучше смерть, чем демидовская каторга, — огрызался Ивашка. — Сторонись, лапотники, дай дорогу!

— Чалдоны! Пимокаты! — надрывался чубатый.

— Чалдоны, да ядрены! — не унывая, кричал кабанщик. — А ты кто? Отец твой онуча, мать тряпица, а ты что за птица?

Над лесом поднялось солнце, засверкали росистые травы. Над рекой растаял легкий туман. Демидовская стража поглядывала в сторону завода, ждала вестей. Приписные раскинулись табором у реки. Исхудалый, остроносый Алеха лежал на возу и задумчиво смотрел в синюю даль. Над головой раскинулся безоблачный простор; по земле пробежал теплый ветер, покружил над рекой, взрябил воду и пронесся дальше…

«Кабы домой, на родную Исеть!» — с тоской подумал Алеха и поглядел на дорогу. Там в клубах пыли скакал всадник.

— Братцы, из Кыштыма мчит! — крикнул Алеха.

Мужики повскакивали на возы. У всех была одна думка: «Что-то теперь будет?»

Затаив дыхание, они следили за быстрым конником. Вскочили и дозорщики, нетерпеливо поджидая своего.

Спорым, широким махом несся башкирский конь. Проворный всадник с разгона молодецки осадил коня на крутом яру. Скинув с мокрого лба шапку, он закричал мужикам:

— Братцы, жалует вас Никита Акинфиевич дорогой! Просит только в сбереженье покоя выслать старшого. А как вышлете, тогда идите с богом, мы не помеха!

В крестьянском таборе шумной волной прокатилось оживление. Алеха умиленно поглядел на вестника, глубоко вздохнул:

— Слава те господи, доберусь до родных мест! — Он обежал табор глазами, обронил: — Кого ж слать к Демидову, как не Ивашку, смел, упрям и умен он!

Всем по душе пришлась эта мысль. Хоть и жалко было парня, но степенные бородатые сибиряки поклонились Грязнову:

— Знаем, что просим тебя на горесть, не верим мы заводчику, но как быть, если беда за горло хватает? Пострадай за мир, парень!

Тяжело было землякам расставаться с проворным и смелым парнем, но тянулось сердце к родному дому, к милому полю, к привычной голубой речонке. Понял Ивашка, что творится у приписных на душе, вздохнул и поклонился миру:

— Быть по-вашему, отцы! Один-одинешенек живу я, как трава при дороге, никто по мне не заплачет. Не забудьте и вы меня в случае беды!

Приписные сняли шапки и долго глядели, как он переходил вброд речонку, как отдался демидовским холопам. Те усадили его на коня и повезли в Кыштым.

Демидов сдержал слово: за уходящими приписными не было погони. Позади лежала пустая темень, ненавистный завод, и оттуда все глуше и глуше доносился сторожевой собачий лай.

Связанного кабанщика заводские приказчики приволокли к Демидову. Парень был высок, силен. Оглядывая его решительное лицо, золотистую бороду, Никита, нахмурив черные брови, спросил:

— Это ты поднял народ?

— Я! — бесстрашно ответил Ивашка.

— Храбрый больно! — недобро усмехнулся хозяин. — До сей поры рогом землю роешь!

— Пошто сверх положенного срока пахарей держишь? Свои нивы осиротели, поджидают трудяг! — Парень не опустил смелых глаз перед Демидовым.

Никита взглядом подозвал Селезня.

— Сего молодца убрать на шахту! — указал он на Ивашку. — В силе холоп, только руду ему и ломать!

— Не смеешь! — рванулся к заводчику Грязное, но крепкие руки приказчиков удержали его.

Хозяин уперся в бока.

— Демидовы все смеют, — сказал он холодно. — Отвести его на рудник!

На другой день побитый, притихший Ивашка попал в шахту.

7

Люди прокляли это место: кругом взгромоздились голые скалы, в каменистых трещинах нашли себе приют лишь плакучие березки да горькие осины. Под угрюмой скалой — нора, по ней каждый день, ссутулясь, пробирались рудокопы к своим забоям. Среди нависших красно-бурых глыб кажется Ивашке, что его навеки схоронили живьем глубоко в черную бездну и ему никогда-никогда не выбраться из нее. Трепетный свет лучины слабо освещает уголок каменной гробницы; неровные стены, изъеденные бугры, по которым неслышно сочится подземная вода. Кабальному стало страшно, в тоске сжалось сердце.

— Гляди, как вода камень точит! — сказал он старику рудокопщику. — Отколь только она взялась тут?

— Это мать сыра-земля по нас плачется. Томимся мы тут на работе непосильной, голодуем, холодуем, она, сердешная, и жалится. За нас ей скорбно. Слезы точит она, точит…

Горщик смолк, пристраиваясь в забое. На мгновение наступила гнетущая тишина, в густой тьме, отмечая вечность, одна за другой со звоном монотонно падали капли в невидимую лужицу. Старик положил рядом кайлу и спросил Ивашку:

— Ты, парень, видать, впервые под землей? Ничего, привыкай, ко всему привыкай: к горю, к кручине, к слезам земным! Бывает, что и людей заливает тут… Как звать-то?

— Иваном.

— Хорошее имечко. А меня кличут Данилкой. Чуешь, парень?

— Чую, — отозвался Ивашка, согнулся и полез в забой.

Весь день он ожесточенно бил кайлой в кремнистую породу, бил неотступно, упрямо, словно хотел пробить себе дорогу из могилы. Скинул намокшую от едкого пота рубаху. Но и жаркая работа и глухой стук кайлы не могли отвлечь его от мрачных дум. Слишком грозен и душен мрак. Крохотный глазок огня сиротливо томился среди каменных громад, предвещая беду. Железными острыми изломами поблескивала растущая груда руды. Кто-то черный, невидимый, с хриплым дыханием бросал ее в тачку и отвозил. Время тянулось медленно. «И когда наступит конец этому проклятому колдовству? И выберусь ли когда-нибудь на волю?» — думал Ивашка.

Усталость как яд разливалась в натруженных членах, в крови. Оцепенение леденило тело. Изломанный, ослабевший забойщик к концу дня выбрался из шахты. Он бросил наземь кайлу и упал на траву. Грудь не вмещала хлынувшего могучего потока свежего воздуха: рудокопщик задышал часто-часто, закружилась голова, а глаза не могли оторваться и наглядеться на мир, на заходящее солнце, на широкую зеленую понизь, на которой стрижи с веселым писком чертили вечернее небо.

Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125