Юрий Долгорукий - Седугин Василий Иванович

Едва вернувшись из Польши, где на сей раз бился на стороне короля, он отправился к великому князю и заговорил о новом походе.

– Брат, – спросил он, – это правда, что твои войска были разбиты этим мономашичем Андреем?

– Было такое дело, брат, – примирительным тоном ответил Всеволод.

– И тебе не удалось отнять Переяславля?

– Город остался за Андреем.

– Так пойдем завтра и заберем!

– Никак нельзя, брат. Я крест целовал Андрею, что сохраню его отчину.

Крестоцелованию в Древней Руси придавали чрезвычайно важное значение. Так повелось, что нарушить крестное целование считалось делом бесчестным. И если становилось явью, что человек принес ложную клятву, то он не получал причастия даже при последнем издыхании. Такого человека до конца жизни преследовало презрение окружающих, ему не разрешали входить в церковь, ему плевали вслед. Русы были твердо убеждены, что клятвопреступники никогда не замолят своего греха и после смерти прямиком направятся на веки вечные муки в ад.

– Подумаешь – крест целовал! Пойдем к митрополиту, он снимет с тебя крестоцелование.

– Не может он этого сделать. Да и я не стану на путь клятвопреступника, брат.

– Эх, вот ведь ты какой!

Игорь умчался в черниговские земли и скоро заявился во главе сильной рати под Переяславлем. Однако взять город с ходу не удалось. Еще Мономах возводил крепкие стены, которые выдерживали не один натиск половецких орд. Тогда Игорь приступил к осаде. Она продолжалась два месяца и закончилась провалом. Андрей умело расставил своих воинов на крепостных стенах и сам с отчаянием храбреца бросался в опасные места. Игорь с позором отступил.

Но не таков был этот человек, чтобы легко расстаться с каким-либо замыслом. Он набрал новых бойцов и вновь объявился под Переяславлем. Сражение у стен продолжалось три дня и опять закончилось поражением Игоря. Тот вынужден был отступить в Северскую землю. (Впрочем, Вячеслав, не любивший ни войн, ни битв, ни сражений, внезапно в январе 1143 года уступил Переяславль своему племяннику Изяславу Мстиславичу, а сам снова ушел в спокойный Туров.)

В целом, как видно, несладкие годы своего правления переживал великий князь Киевский Всеволод Ольгович.

IV

Когда Святослава Ольговича новгородцы вторично изгнали из города (опять рассорился с вече), он не поехал сразу в свое княжество, а завернул в Киев, чтобы на какое-то время отсрочить встречу с женой, а также полюбоваться на храмы, вид которых вызывал у него восторг и умиление. Что касается жены, бывшей половецкой княжны, то он знал ее вздорный и сварливый характер, что она не упустит случая обвинить его в бездарности и неспособности к государственному управлению, а это слышать из ее уст было тягостно и больно.

Но прежде чем погулять по Киеву, он завернул на один из рынков. Младший сын Василий наказывал ему новые штаны византийской работы, в которых бы он, шестнадцатилетний парень, смог выйти в хоровод. Такие он нашел довольно быстро, взял в руки, повертел перед глазами, стал примерять на себе.

Рядом услышал короткий смешок. Оглянулся и увидел молодую женщину, по одежде, скорее всего, боярыню, которая искоса с улыбкой наблюдала за ним.

– Все равно не налезут, – сказала она.

Ей, наверно, было лет двадцать пять, лицо чистое, с каким-то детским выражением, а волосы густые, заплетены в две косы; значит, замужняя.

Святослав, всегда стеснявшийся женского общества, внезапно осмелел и даже решился на шутку.

– Если вставить клинышки здесь и здесь…

И глаза его с длинными девичьими ресницами загорелись весельем.

Она картинно округлила глаза, спросила озадаченно:

– Разве нет таких же у других продавцов?

– Все обошел, нет больше! – нарочито сокрушенно произнес он.

И тогда она поняла, что это шутка, и засмеялась тихим приятным смешком.

– Ловко у тебя это получилось, – похвалила она его. Жена, надменная и кичливая, никогда похвальных слов ему не говорила, и ему было приятно услышать такое из уст незнакомки.

Разговор был закончен, и она уходила. И ему вдруг стало мучительно жалко, что она скроется сейчас в толпе и исчезнет навсегда из его жизни, такая нежная и чуткая, с коротким смешком и доверчивыми глазами. И он, человек женатый, всегда избегавший ухаживаний и всегда брезгливо относившийся к ветреным мужчинам, внезапно набрался храбрости и проговорил торопливо:

– Я здесь проездом, хотелось бы посмотреть на храмы. Не найдется ли у тебя времени пройтись со мной? Я, право, буду вести себя подобающим образом.

– А я и не сомневаюсь, – с улыбкой ответила она, вглядываясь в его лицо. – По тебе сразу видно, что ни на что дурное ты неспособен.

И он ее глазами увидел себя, высокого, светловолосого, в богато вышитой рубашке из тончайшей византийской материи, подпоясанной кожаным поясом с замысловатой пряжкой и узорными бляшками, в узорчатых штанах, заправленных в красные сапоги с загнутыми носками, унизанные жемчугом. И возраст его, почти сорок лет, внушал доверие: не какой-нибудь там шестнадцатилетний юнец, от которого можно ждать всякого!

Они вышли из торговых рядом и направились по улице в сторону видневшихся издали больших куполов Софийского собора.

– Меня зовут Святославом, – представился он, шагая по уложенной жердями мостовой. – Я правлю в Новгорода-Северском, там моя родина, там моя семья, дети…

– И жена, конечно? – игриво взглянув на него, спросила она.

– И жена тоже, – обреченно ответил он и, наверно, впервые пожалел, что несвободен и должен вести себя по отношению к ней сдержанно, как подобает женатому мужчине. – Тебя тоже, конечно, дома ждет муж?

– Воспитываю двоих сыновей, – отстраненным голосом ответила она. – А муж погиб где-то в половецких степях…

Он помолчал, давая ей время пережить прошлую потерю.

Спросил:

– Как же тебя звать?

– Ефросиньей.

До Софийского собора дошли они молча. Стали рассматривать это грандиозное сооружение из камня, поражавшем несравненным благородством и завершенностью. И Святослав почувствовал, как его душу озаряет высокое чувство собственного достоинства и гордости, будто весь смысл его жизни был вложен в это вдохновенное изваяние из камня.

– Какая воздушная мощь, – прошептала Ефросинья…

Не спеша обошли они еще несколько храмов, а потом Святослав сказал:

– На все не хватит сил. Да и проголодался я основательно. Может, зайдем и перекусим?

Харчевни располагались на рынках и пристани. Обычно для простых людей еда готовилась прямо на кострах, поэтому в этих местах в воздухе всегда плавал аппетитный запах мяса, рыбы и различных специй. Но люди состоятельные предпочитали перекусить в специальных домах, где можно было расположиться за столом, где еду принесут в чистой посуде и вино с пивом поставят, если нужно. В одну из таких харчевен они и зашли.

Едва уселись за стол, как перед ними явился услужливый челядин. Святослав заказал шти, кашу пшенную с маслом и вина. Народу в харчевне было достаточно много, они ели, пили, разговаривали, трое в углу о чем-то громко спорили.

– Не помню, когда посещала подобное заведение, – тихо говорила Ефросинья. – Кажется, последний раз после рождения второго ребенка. Тогда муж купил мне ожерелье, это оказалось его последним подарком.

– А мне чаще всего приходится питаться всухомятку или приготовленным на кострах. Походы, один за другим военные походы, сражения, битвы…

– Когда только это закончится? – с тоской в голосе проговорила она. – Не половцы, так князья между собой начинают драться. И чего не могут успокоиться, чего делят?

– Земли распределить между собой им не под силу. Каждому кажется, что его обидели, обделили, ущемили.

– И тебя, князь, тоже обошли?

– Да нет. Как я сидел в Новгород-Северском княжестве в юности, так и до сих пор сижу.

– Верю. У тебя такой спокойный, незлобивый характер. Я это с первого взгляда увидела.

Челядин принес заказ, они принялись за еду. Ефросинья не отказалась выпить вина, щеки ее тотчас зарумянились, глаза заблестели.