— К завтрему протрезвеет, так полагаю.
— Присмотри, чтоб горячего поел.
— Уговорю. Когда вернетесь, если он спросит?
— Сегодня не спросит, ты же сам сказал.
Проводив хозяйку и потолковав с Мустафой о Феничке, Евстафий Селиверстович вернулся в биллиардную. Как ни осторожно он шел, а Хомяков все же проснулся: чуток второй пьяный сон в отличие от первого. Выполз из-под тулупа, прошел к столу, хватанул добрый глоток прямо из графина.
— Черт, теплая…
— Надо поесть.
— Сам знаю, что мне надо.
— Поесть, — негромко, но весьма упрямо наседал Зализо.
— Вот пристал. — Роман Трифонович схватился за сигару. — Ну, давай. Что там у тебя?
— Миска щей сутошных.
— К черту!
— Съедите, тогда и к черту пойду.
— Ладно. И огурцов соленых. Кадушку!..
Евстафий Селиверстович не настаивал ни на столовой, ни даже на буфетной: у Хомякова внезапно «взыграл ндрав», и «ндрав» этот приходилось учитывать. Наверху встретил Немировича-Данченко с Каляевым: оба были в халатах, прямо с постелей.
— Где наша одежда?
— Должно быть, уже почистили. Ступайте в биллиардную, там он. Щи сутошные подать?
— Щи — всегда хорошо.
Зализо велел все принести в биллиардную и спустился туда вместе с гостями.
— Доброе утро, — робко сказал Ваня, увидев хозяина.
— Водку пить будете? — хмуро спросил Хомяков вместо ответного приветствия.
— Я — да, он — нет, — сказал Василий Иванович, имея в виду Каляева. — У нас с Иваном тяжелый сегодня денек. Феничку пойдем искать по участкам.
— Феничку… — горько вздохнул Евстафий Селиверстович.
— Не надо бы ему, — буркнул Роман Трифонович.
— Надо, — упрямо обронил Каляев.
— Ну гляди, паренек…
Варя тихо сидела на стуле у изголовья сестры, не отрывая глаз от ее бледного, осунувшегося — кожа да кости — лица. «Увезу я ее, — думала она, напряженно прислушиваясь к тихому дыханию Наденьки. — Как только поправится, как только разрешат врачи, сразу увезу. В Швейцарию, в горы. Тишина, чистый воздух, люди за грошовыми подарками не давятся. Купим там домик…»
Бесшумно открылась дверь, и вошли двое. Старший врач отделения Степан Петрович Чернышев и второй, Варе неизвестный. Беззвучно приблизившись, долго слушали, как Наденька дышит. Потом Степан Петрович поманил Варвару, и все трое вышли в коридор.
— Спит, — с облегчением сказал Чернышев. — Слава тебе, Господи.
— Ночью не спала, — пояснил второй, помоложе. — Я раза четыре заходил: глаза закрыты, но, вижу, не спит. А к утру молодость свое все же взяла.
— Когда вы мне ее отдадите, Степан Петрович?
— Через недельку возобновим этот разговор, Варвара Ивановна. Очень важно по возможности восстановить ей сон, ну, и подлечить немного. Косточки у нее целы, но чудом истинным, так все в ней натружено и перемято.
— Дома мы создадим все условия…
— Нет, Варвара Ивановна, — сухо перебил Чернышев. — Здесь сама обстановка лечит, а дома она, не дай Бог, о горничной своей думать начнет, и я не знаю, куда это может завести ее психику. Ни в коем случае не будите ее, а когда сама проснется, попробуйте осторожно поговорить. Очень осторожно. Только не о Ходынке и не о горничной… Как ее звали?
— Феничка, — вздохнула Варя.
— Феничка… — почему-то эхом отозвался Чернышев и тоже вздохнул.
3
На заднем дворе Пресненской части ворота двух вместительных сараев были распахнуты настежь, а за деревянным столиком сидели двое степенных, уже в летах, городовых. И тотчас же дисциплинированно встали, как только Василий Иванович и Каляев приблизились к ним.
— Мы ищем девушку…
— Не отыщете вы у нас никого, господин хороший, — вздохнул выглядевший старшим. — Хоть и распахнули мы ворота всем ищущим, а найти кого нет никакой возможности.
— Навалом лежат, — пояснил второй.
— Можно посмотреть? — вдруг спросил Ваня, собрав для этого всю свою решительность.
— Смотрите, коли желательно.
Каляев пошел к ближайшему сараю и остановился у порога, потому что шагать было некуда. По обе стороны прохода трехъярусные нары, предназначенные для ночевки загулявших фабричных и отсидки беспаспортных бродяг до установления их личности, были забиты трупами. Они плотно лежали друг на друге, и в проход свешивались только ноги, в большинстве — босые, в пыли и засохшей крови. Мертвые лежали и в проходе, и тоже друг на друге, и Ваня попятился к выходу.
— Там все забито.
— В каждом участке так, — вздохнул городовой.
— Что же нам делать? — спросил Василий Иванович.
— Через час-другой гробы сюда доставят согласно заявкам, — пояснил старший. — Мы их тут… кхм… заполним, а потом отвезем на Ваганьково кладбище, как приказано. Там их в ряд выставят, тогда и опознать можно будет.
— При двух свидетелях, — подсказал второй.
— Желательно при двух свидетелях, — подтвердил старший. — Чтоб и в списки занести, и документ на похороны выдать по всей форме, как положено.
— Когда там процедура эта начнется?
— Аккурат к полудню мы должны управиться.
— Спасибо, служивые.
Они молча вышли с полицейского двора. Василий Иванович достал часы, щелкнул крышкой.
— Девять. Поехали в Пироговскую больницу. Надю навестим, с врачами, может, поговорить удастся.
Наденька проснулась около девяти: Варя поняла это по вздрагивающим ресницам. Но молчала, потому что молчала и сестра, по-прежнему не открывая глаз. «Не хочет со мной говорить? — с тревогой думала Варвара. — Или… или голос пропал?..» И, не выдержав неизвестности, тихо спросила:
— Наденька, ты меня слышишь? — Ресницы чуть дрогнули, Варя поняла, что сестра ее слышит, и очень обрадовалась. — Ты в больнице, Наденька, все позади. В Пироговке, в отдельной палате…
— Две тысячи, — вдруг еле слышно произнесла Надя. — Это просто для отчета. Это неинтересно, Феничка…
«Бред! — с ужасом решила Варвара. — У нее воспален мозг. Мозг… О Феничке тревожится, о Феничке!..»
— Наденька, родная моя…
Распахнулась дверь, и в палату друг за другом вошли врачи. Их было много, Чернышев явно решил устроить консилиум, и Варвара поспешно встала.
— Прошу вас выйти, — официально сказал Степан Петрович. — Необходимо посоветоваться с коллегами.
Варя вышла в коридор, где сидела горничная с корзиночкой на коленях.
— Как встали да забегали, забегали!.. — шепотом поведала она. — Кто в бинтах весь, кто йодом измазан… Может, перекусите, Варвара Ивановна?
— Потом. — Варя не могла сидеть и ходила по коридору взад и вперед. — Кажется, он психиатра на консилиум пригласил.
— Знать, прогневили мы Господа нашего, барыня, — вздохнула Алевтина и перекрестилась.
— Не болтай чепухи. Чем Наденька прогневить могла? Еще и жить-то не начинала.
— Да не барышня. Россия. Пьем, ругаемся, деремся… Прошлый раз вы в Германию меня брали, так там нету такого. Нету. И Ходынки этой нету.
Наконец открылись двери палаты, вышли врачи. Чернышев проводил их, вернулся.
— Пройдемте в мой кабинет.
— Что-нибудь… неблагоприятное? — встревожилась Варя.
— Не в коридоре же нам разговаривать.
В кабинете Степан Петрович обстоятельно растолковал Варваре вердикт высокого консилиума: общая подавленность вследствие тяжелой травмы. Более психического и нервного свойства, нежели физического. Покой, уход, никаких волнений, врачебное наблюдение, общие успокаивающие.
— Может быть, увезти ее за границу?
— Пока преждевременно.
В коридоре подле Алевтины сидели Василий Иванович и Ваня. Варя пересказала им разговор со старшим врачом, вздохнула:
— Психика восстанавливается медленно, он предупредил. А если вообще полностью не восстановится?
— Окстись, Варвара, — недовольно проворчал Василий Иванович. — Характер у Наденьки легкий, веселый, озорной даже…
Он говорил что-то еще, но Варя не слушала. Она в упор смотрела на Каляева, а потом вдруг перебила Немировича-Данченко:
— Ваничка, может, вы к Наденьке пройдете? На пять минут. Может, вас услышав, она глаза откроет?
