Первый генералиссимус России (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич

Все притихли, ожидая ответа дьячка на каверзный, заковыристый вопрос. Интересно было, как тот вывернется.

— Не знаю, — честно признался Пахомий. — Одни говорят, что счастье — это, когда жена добрая, когда детишек куча, когда в доме лад и достаток, когда товарищи надежные. Другие — что счастье — это добродетель. Делай людям добро — и будешь счастлив.

— А не делай добра — не получишь и зла, — не согласился с дьячком все тот же обладатель баса.

— И это верно, — не стал спорить Пахомий. — Ибо, по мнению третьих, счастье — это сон наяву. Впрочем, в любом случае, как мне думается, счастье дороже богатства… Однако ребятушки, мы уклонились от сути бывальщины. Досказывать или все же на боковую да и всхрапнуть малость? Время-то позднее. Ночь…

— Ну, уж нет, — зароптали «ребятушки» дружно. — Досказывай дьяче Пахомий. А то до утра не уснем, думая про то, что дальше было.

— А дальше было то, что и должно было быть, — не стал упрямиться и продолжил сказ дьячок. — Стали разбойнички подумывать, как атамановым богатством овладеть. Думали-думали и порешили убить его.

Только Кочегур тоже не дурак был. Заприметил он этот настрой в своей лихой дружинушке. И однажды собрал всех да и говорит им: «Стар я, ребятушки. Чую, смертушка моя не за горами, а рядышком хаживает, косой острой позвенькивает. Потому, друзья-разбойнички, просьба моя к вам такая: ископайте каждый по три кургана высоких, по три колодца глубоких. У кого больше курган будет, тому и злато-серебро все достанется. А я же взберусь на курган тот да и помру тихонечко, с молитовкой, чтобы Господь меня простил, грехи мои отпустил. Вы же меня тогда закопайте и крест дубовый на могиле поставьте».

Сказал да и заперся в своей землянушке. А глупые сотоварищи его разом подхватилися, за заступы ухватилися — и ну рыть-копать в лесу том колодцы глубокие, курганы высокие.

Много холмов наделали разбойнички. Уставшими в стан возвернулися, в землянку к Кочегуру-атаману постучалися. Но нет им ответа. Заглянули — а Кочегура и след простыл.

Пока разбойнички холмы возводили, Кочегур тайно от них в одном из холмов закопал свои сокровища, — пояснил на всякий случай Пахомий сказанное. — Да и направил стопы к Волынско-Никольской пустыни под городом Рыльском. Подальше от этих мест, где его могли бы опознать да сдать властям.

Загалдели разбойнички, заругалися страшно, поклялися найти Кочегура и убить за обман-издевательство…

— Только ищи-свищи ветра в поле… — вставил кто-то нетерпеливый.

— Тише ты, аспид, — тут же цыкнули на него. — Дай человеку досказать.

— Но чем далее уходил Кочегур от стана и клада своего, — никак не отреагировал рассказчик на слова слушателей, спеша завершить бывальщину, — тем сильнее ему хотелось назад воротиться, клад выкопать да с собой забрать. Знать, звало, звало чертово золото атамана-то, не хотело отпускать. И не выдержал однажды Кочегур, повернул с полдороги назад. Когда пришел, то увидел, как в одном из холмов его товарищи ищут закопанный им клад. Посинел Кочегур от гнева, задрожал от ярости: как же, на добро его посягают! Но крика не поднял — хитрым был. Подкрался тихонечко с пистолями к сотоварищам и пострелял их в спины. Всех убил, никто не спасся. Взял тогда заступ Кочегур и ну холм этот раскапывать, золото свое искать. Но сколько ни копал — нет золота. «Наверное, в другом курганчике, — решил, — и давай соседний курган раскапывать. Но и тут не нашел.

За какой бы курган, — вздохнул грустно дьячок, — ни принимался Кочегур, но найти злата своего не мог. То ли забыл, где прятал клад, то ли нечистый стал шутки с ним шутить… Кто теперь знает…

— Да, нечистый любит над христианами надсмехаться. Хлебом не корми, дай покуражиться, — вставил один из казачков, позевывая. — Ни в ночь будь помянут…

— Тише ты! — шикнули на него. — К чему лукавого вспоминать…

— Вот нашел Кочегур наибольший курган с яминой глубокой, стал копать да оступился, выронил заступ — и в яму ту. Попытался выбраться, да куда там, только ногти обломал. Так и сгинул в яме. А теперь, ребятушки, поди, и яма та осыпалась да дурман-травой заросла… — закончил бывальщину дьячок.

Закончив, шмыгнул сноровисто рукой за пазуху, вынул сулейку и пригубил. Да так, что слышно стало, как его кадык вверх-вниз по горлу задвигался.

Испив, спрятал сулейку.

— Теперь, ребятушки и спать пора.

— Да, давно пора, — поддержал его басовитый казак.

Только не все так мыслили.

— А ты, дьяче, случайно, не из кочегуровых ли людишек будешь? — спросил какой-то въедливый казачок. — Что-то слишком подробно все сказываешь, словно сам с Кочегуром-разбойником станичничал, хлеб-соль водил…

— Да куда уж мне, убогому, в дела молодецкие соваться, — то ли снасмешничал, то ли оскорбился дьячок — в темноте и не разобрать. — Мне бы с Псалтырью да кадилом управиться, а не о кистене думки думати.

— Может быть… — не отставал настырный. — Может быть… Только не в обиду будет тебе, дьяче, сказано, но кажется мне, что и кистенем ты управлялся не хуже, чем кадилом да Псалтырью.

— Спи, язва, — одернул настырного обладатель баса. — Оставь человека в покое. А когда кажется, то креститься надобно…

— И то, — поддержали его другие. — Пора спать.

Зашевелившись, устраиваясь поладнее, казачки поспешили наверстать сном упущенное время.

От Обояни до Усерда все шло, как по маслу. Ни сучка, ни задоринки.

Засечные городки были в порядке, острожки между ними стояли на высотках так густо, что хорошо просматривались соседними. Их маленькие гарнизоны были трезвы и в здравии, что радовало курского воеводу. И в городках-крепостях, и в острожках также были рады прибытию большого воинства в их края. Ни один ворог не осмелится даже близко приблизиться, не говоря о том, чтобы атаковать… Ну, разве что орда в тыщ пять или более… Но между Москвой и Крымом ныне, вроде, мир, и больших орд не предвидится. А небольшие шайки, идущие в набег на свой страх и риск, прослышав про русское войско — Дикое Поле хоть и огромно, но не глухо и не немо — поопасутся нос совать. Можно хоть на единый день расслабиться.

Особенно радовались в тех городах-крепостях, возле которых курское войско, разбив походный бивак, оставалось на ночь. Так было и в Короче, и в Новом Осколе, и в Усерде. Выходили всем городом — себя показать, на курчан поглазеть, воеводу увидать. Не каждый же день воевода с другими начальными людьми к ним приезжает.

Что огорчало воеводу, так это то, что засеки на линии во многих местах уже пришли в дряхлость и требовали обновления. Выкопанные некогда рвы оползли, осыпались краями и уже не представляли непреодолимое для всадника препятствие.

«Надо обновить, подправить — видя такой непорядок, думал Алексей Семенович. — Обязательно надо. А то не засечная линия, а решето дырявое, через которое не только плевелы проскочат, но и конь пролетит, не застрянет. Только вот когда?..»

Однако останавливался всякий раз и давал указание приказным все записывать в книгу, успокаивая себя: «Может, позже, как-нибудь…» И приказные, соскочив с лошадей и подставив один другому спину вместо стола или поставца, усердно сопя, записывали сказанное воеводой слово в слово.

От Усерда, возле которого пролегали Кальмиусская сакма и Ново-Кальмиусский шлях, до Ольшанска, судя по чертежу, верст тридцать, не более. Поэтому, выйдя утром из Усерда, планировали дойти не только до Ольшанска, но и до Острожска. А то и до Коротояка на Дону, если в пути все будет ладиться. Городки эти стояли так близко друг к другу, что и пятнадцати верст меж ними не было.

Погода позволяла, даже приятствовала: небо подзатянуло облаками, солнышка не видать. А по прохладе скакать, когда небольшой ветерок только освежает лицо, а не сушит — одно удовольствие.

Но только человек полагает, а Господь располагает.

Приближаясь к очередному острожку, стоявшему прямо на насыпи вала неподалеку от рощицы, обратили внимание на необычную тишину. Ни движения, ни звука.