Певицу Надежду Воробьеву и двух сестриц — Мавру и Алену — продал за большие деньги графу Каменскому, который в Орле преогромнейший театр отстроил и нуждался в хороших дансерках и певице.
Чего так страшилась Верка, то и вышло: ее приказал отправить к новому владельцу в проданную деревню Комаровку. Василису назначил в дом прислужницей. Красивая горничная — в доме не помеха.
Музыкантами тоже распорядился: кому велел стать официантом, кому — помощником повара, кого — на псарню за собаками смотреть поставил, кому — в конюшне при лошадях находиться.
— А меня? Меня куда? — со страхом спросила Дуня, услыхав обо всех распоряжениях барина.
И тогда лишь она узнала, что жила в Пухове просто так, бесправно. Не откупленная барином Федором Федоровичем у белеховской барыни, а просто отданная на время, пока нужна ему будет. А раз надобность в ней теперь миновала—ехать ей обратно в Белехово.
Но, узнав это, Дуня поверить не могла, что все в ее жизни так внезапно рассыпалось прахом. Не могла она представить себе, что не увидит больше ни театра, ни легкого пламени свечей в репетишной комнате, ни той нарисованной яблони с золотыми яблоками, вокруг которой они с Веркой кружились на сцене, когда давали в Пухове представление «Дианино древо».
И музыки она более не услышит.
И никогда не придется ей петь ни арий из опер Гретри, ни песен из веселой комедии Фомина.
И навсегда ей придется проститься с учителем своим, с синьором Антоном Тарасовичем.
О боже, боже, почему же так жестоко, так несправедливо повернулась ее судьба?..
Горькие слезы текли по ее щекам, когда она узнала, что и Петрушу Белова барин продал кому-то из помещиков-театралов. Значит, и его больше никогда не увидеть. Никогда…
О маэстро Антоне Тарасовиче и бедной француженке в постановлении, которое привез Басов, было сказано так: отныне нужды в них более нет, а посему жалованье им выплачиваться уже не будет. Но если хотят, могут пока жить в Пухове, а ежели каждый найдет себе подходящую должность в ином месте, то он, Федор Федорович, против сего ничего иметь не будет.
Так закончилась эта барская затея. Одна из многих в те далекие от нас годы.
Пуховский театр перестал существовать.
Глава одиннадцатая
Обратно в Белехово
Была ли сейчас весна или глубокая осень? По календарю — весна, а погода осенняя. Моросил дождь, небо было в беспросветных тучах.
Дуня сидела на телеге, с головой покрытая мокрой рогожей. Капли дождя надоедливо и упрямо стучали по рогоже. Вероятно, стук этот был еле слышным, но Дуне казалось, будто кто-то нарочно и больно колотит молотком по ее темени.
Много слез было пролито, когда уезжала она из Пухова. Матрена Сидоровна и та всплакнула.
Сходила Дуня с Веркой и Василисой на Фросину могилу. Постояли там. Помолились.
С Петрушей Дуня простилась накануне вечером. И он не плакал, и она слезы не уронила: терпела, закусив губы. Оп шептал ей:
— Дуня, Дунюшка, Дуничка… Всю жизнь положу, чтобы быть нам вместе. Веришь ли?
Она ему терпеливо, как ребенку:
— Верю, верю тебе, Петруша.
А сама знала — расстаются навечно.
— Сам стану на ноги, тебя из неволи вызволю… Увидишь, Дунечка, — снова повторял он Дуне.
Антон Тарасович, когда она пришла с ним прощаться, гневно шагал по горнице. Из угла в угол, из угла в угол… Он тоже вскорости собирался уехать из Пухова. В сердцах сдернул с головы парик. Увидела Дуня, что он старый и седой. А глаза под черными бровями горели у него яростно. Он бормотал что-то на своем родном языке. И непонятные итальянские слова были словно бы понятны Дуне. Знала она, что бранил Антон Тарасович порядки, которые всех их сделали крепостными, рабами, подневольными и бесправными людьми, что никто из них не властен распорядиться ни своей судьбой, ни своей жизнью…
А дождь лил, не переставая. То громче, то слабее, то медленнее, то быстрее стучали дождевые капли по рогоже, которой была покрыта Дунина голова.
Бедная крепостная королевна… Где твои мечты и твои надежды? Где те звезды, которые лишь померещились тебе за окном? Где та золотая арфа, которую ты почти держала в руках? Где Звуки музыки, успевшие заполнить твои чувства?
Они подъезжали к Белехову. Дуня узнавала знакомые места.
Вон среди безлистых деревьев стоит господский дом. На взгорье — церковь с голубыми маковками. А там, в лощине у реки, ее деревня. Вся в дожде. Серая. Неприветливая.
Дуня скинула с головы рогожу. Чуть приподнялась на телеге.
Их избы пока не разглядеть, лишь на длинном шесте смутно угадывают ее глаза знакомую скворечню. Дунино сердце дрогнуло: у плетня, возле самого крыльца, стоит шест со скворечней. И сколько помнит себя Дуня, всегда стоял у крыльца этот шест и всегда висела на нем скворечня.
Чем ниже под гору, тем непролазнее весенняя грязь. Лошадь еле бредет по дороге, еле вытаскивает ноги из месива. Чавкает раскисшая глина под копытами.
А деревня все ближе, ближе. Сквозь сетку дождевых капель можно теперь разглядеть их избу с потемневшей соломенной крышей.
Вспомнилась Дуне одна весна. Была она еще совсем махонькой, а брат Демка еще меньше. Холодной и длинной была та весна. Тепло все не приходило, зима не хотела от них уходить. И скворцы не прилетали к ним обратно из дальних стран. А они с Демушкой все дождаться не могли — когда же прилетят? На день по двадцать раз выбегали на крыльцо: когда же?
Однажды солнце глянуло яркое, горячее, пахнуло с юга теплым ветром, брат глянул в оконце и закричал:
— Прилетели! Прилетели!
Оба, как были, босые, неодетые, непокрытые, выскочили на крыльцо смотреть скворцов. И правда ведь — прилетели! И прямо с дороги за работу взялись. Влетают в скворечню, вылетают из скворечни. Влетают, вылетают… И всякий раз в клювах мусор выносят — за уборку взялись.
Братик Демушка, подняв вверх светлые бровки, будто взрослый, с важностью сказал:
— Вот и дождались с тобой лета!
Потом скворцы, видно, приустали. Скворушка села на приступку перед скворечней, вроде бы перед дверью в свою избу. Скворец же пристроился по соседству на длинной березовой ветке. И запел. Да так звонко, весело запел. Видно, радовался, что с чужбины домой вернулся.
А она-то, она почему не радуется, что скоро будет дома?
— Надо быть, тут. Приехали, — сказал возница и остановил лошадь. Он был здешний, белеховский. Знал, куда везти.
Лошадь стояла возле их избы. Дуня была дома. В Белехове.
Она спрыгнула с телеги. Теперь уже радовалась тому, что увидит и мать, и братиков, и слепую бабку, и тревожилась — ведь сколько времени ничего о них не знала! Она толкнула дверь и пошла в сени. Толкнула другую дверь — и вот она дома.
Кислый запах, лоснящиеся от сажи стены, убогая теснота, в углу овца с ягнятами, неприглядная бедность поразили ее, ударили в самое сердце. Будто никогда прежде ничего этого она не видела и не знала, будто не прожила в этой избе почти всю свою жизнь.
— Дуняшка? — больше удивленный, нежели обрадованный, неожиданным басом воскликнул Демид, первый увидев сестру.
