Блиц-концерт в Челси - Фавьелл Фрэнсис

– Ради всего святого, что ты тут делаешь с этими непристойными предметами? – расхохотался Рекс. – Жаль, у меня нет при себе карандаша и бумаги. Ты не представляешь, какая это была сцена!

Но я отлично представляла, как именно это выглядело со стороны. Ветер сердито трепал мне челку. Впрочем, прическе Рекса тоже досталось. Я удивилась, что у него все еще довольно длинные волосы: Ричард говорил, что у гвардейских строгие правила насчет внешнего вида военнослужащих. Что касается моего внешнего вида, он оставлял желать лучшего: красное разгоряченное лицо и сбившаяся на затылок приплюснутая шапочка медсестры, которая мне ужасно не шла.

– Кошмарная? – полувопросительно произнесла я.

– Кошмарная? Да ты была просто восхитительна! Редко кому посчастливится увидеть посреди улицы девушку, балансирующую стопкой ночных горшков.

Рекс снова принялся заразительно хохотать. Я тоже не удержалась. Он всегда умел рассмешить меня. Рекс обладал удивительной способностью сохранять мальчишеский задор, будучи при этом человеком вполне взрослым и зрелым.

Мы сидели на каменных ступенях в окружении белоснежных ночных горшков, курили сигареты и делились новостями. Я не знала, что Рекс теперь в армии, а он понятия не имел, что я стала волонтером Красного Креста. Ему захотелось взглянуть, куда в конечном итоге поступит партия фаянсовых изделий, и он настоял на том, чтобы проводить меня до больницы. Несмотря на свой элегантный внешний вид и мундир валлийского гвардейца, Рекс вызвался помочь нести «непристойный» груз. Всю дорогу мы хихикали и пытались изображать жонглеров в цирке, играющих с хрупкими предметами, в результате несколько раз были близки к тому, чтобы нанести непоправимый ущерб драгоценной ноше.

– И часто ты совершаешь такие экстравагантные вылазки? – спросил Рекс, когда мы приближались к месту назначения.

Я рассказала ему о жителях Ист-Энда, о том, как нам приходится купать их и дезинфицировать, и о старухе, чье заскорузлое тело было похоже на кору старого дерева. Рекс слушал с огромным интересом: как художнику, ему всегда нравились необычные модели. Он был впечатлен тем, с какой благодарностью люди принимали доставленные нами «подарки». Я познакомила его с некоторыми из наших подопечных. Затем Рекс отправился вместе со мной на Чейн-Плейс и отведал один из знаменитых сырных омлетов миссис Фрит, а я поведала ему еще несколько захватывающих историй из моей нынешней медицинской практики.

Рекс сказал, что его армейское подразделение дислоцируется «в районе побережья» – таинственная фраза, прозвучавшая забавно. Да, он поступил на службу, но продолжает рисовать. Моя тетя знала мать Рекса, когда их семья жила в Эбботс-Лэнгли, а сам Рекс и его брат Лоуренс были еще детьми. Позже мы оба учились живописи у профессора Генри Тонкса и оба обожали нашего наставника.

Рекс всячески поощрял меня не оставлять занятий: рисовать понемногу каждый день, пусть даже это будут короткие наброски. Он сказал, что я могла бы получить разрешение в министерстве труда делать зарисовки разбомбленных зданий, это была бы отличная практика.

Вечер, проведенный за беседой в обществе этого удивительного, яркого, ни на кого не похожего человека, был поистине глотком свежего воздуха. Когда пришла пора прощаться, Рекс с большой неохотой выпустил из объятий прильнувшую к нему мисс Гитлер – так теперь все звали Вики – и протянул мне шестипенсовик. «Я должен, неужели забыла?» – сказал он. Я действительно забыла, как несколько лет назад одолжила ему шесть пенсов после вечеринки, на которую он явился без гроша в кармане. При этом Рекс наотрез отказался взять больше, чем стоимость поездки на такси до дома. И в этом был весь Рекс Уистлер.

Несколько дней спустя по почте пришла открытка: на обороте была изображена я, балансирующая пирамидой из ночных горшков, – сцена, так позабавившая Рекса при нашей неожиданной встрече на улице. Нам с Ричардом очень понравился рисунок, как и всем нашим друзьям, которым мы демонстрировали его с неизменным успехом. На открытке не было почтового штемпеля – военная цензура запрещала упоминать названия городов, расположенных вдоль побережья Британии, но по отдельным репликам, оброненным Рексом во время разговора, я сделала вывод, что он находится где-то в районе Брайтона.

Теперь, когда начались уже регулярные авианалеты, волонтерам приходилось дежурить в больнице днем и ночью. Наши подопечные – особенно жители Бермондси, Поплара и Вест-Хэма, – пережившие ужасные страдания, соперничали друг с другом в изложении кошмарных подробностей бомбежек, оставивших их без имущества и крыши над головой. Эти люди впадали в панику, особенно пожилые, стоило им заслышать рев вражеских самолетов и грохот близких взрывов. К несчастью, это случалось все чаще и чаще, поскольку больница находилась возле реки, и, следовательно, бомбы, предназначенные для мостов и электростанций, щедро сыпались в непосредственной близости от нас. Больше всего волонтеры ненавидели ночные дежурства, когда налеты становились особенно интенсивными и нам приходилось иметь дело с перепуганными стариками.

Однажды Пегги заступила на дежурство в паре с другим волонтером, Элизабет Мейсон. Так вышло, что в ту ночь старшей медсестры на отделении не было, а бомбежка выдалась особенно сильной. У стариков началась настоящая истерика. Не зная, как их успокоить, Пегги всем дала снотворное. Позже, делая обход, она обнаружила, что ее подопечные крепко спят: ни свист бомб, ни грохот зениток их не тревожили. Утром перед уходом с дежурства Пегги еще раз обошла палаты и увидела, что некоторые пациенты так и не проснулись. И тут ее словно током ударило: а что, если они умерли от передозировки снотворного? Предположим, это случилось? И что тогда? Что будет с самой Пегги, ведь она действовала по собственной инициативе, выдавая им таблетки. Выждав еще немного, Пегги стала ходить от кровати к кровати и будить спящих, одновременно с ужасом прислушиваясь, бьется ли у них сердце. Но все оказалось в порядке, старики проснулись, а одна пожилая женщина даже сказала Пегги: «Ах, сестра, я спала как младенец. Такой прекрасной ночи у меня не было с самого начала „Блица”».

У Асты Ланге была приятельница, которая каждый вечер просто напивалась до беспамятства – благо у нее имелся приличный запас бренди. Однажды вечером, когда началась бомбежка, она оступилась на лестнице у себя в доме и благополучно скатилась на первый этаж, где и пролежала до утра, безучастная к творящемуся снаружи безумию. Асту тревожило лишь одно: хватит ли у ее подруги бренди до окончания «Блица» и не пристрастится ли она к алкоголю настолько, что потом не сможет обходиться без выпивки.

Существовали и иные способы бегства от действительности. Для меня таким способом стала музыка. После того как мне впервые пришлось собирать из ошметков плоти тела, некогда принадлежавшие моим согражданам, я вернулась домой, поставила пластинку с Патетической симфонией Чайковского и погрузилась в острую тоску и бесконечную жалость к себе.

Возможно, все дело было в вопросе, остающемся без ответа: «Почему? Почему? Почему?» – вопрос, который неизбежно вставал перед каждым, кому приходилось заниматься тем, чем занималась я. Жестокость и насилие с их ужасающими последствиями не укладывались в голове и будили в душе одно-единственное звенящее «почему?», наплывавшее на меня вместе со звуками великой музыки.

Премьер-министр Черчилль не обещал нам ничего, кроме крови, слез, пота и тяжелой работы, и все это мы имели в избытке. Но, похоже, некоторым из нас «Блиц» также принес опыт соприкосновения с грязной стороной жизни. Когда я позволяла себе остановиться и задуматься о тех отвратительных вещах, которыми приходится заниматься и которые означали для меня само понятие «война», в душе вспыхивала буря протеста и рождались сомнения: а так ли на самом деле мне подходит роль Флоренс Найтингейл? Ведь я всегда была жизнерадостной, любила вечеринки и развлечения, в семье меня считали легкомысленной. Случались дни, когда я понимала, что больше не могу видеть ни одного беженца с их бесконечными проблемами и больше не желаю иметь дело с пострадавшими от бомбежек, хотя, безусловно, я сочувствовала и тем и другим всей душой; больше не хочу переступать порог больницы или погружаться в зловоние очередного бомбоубежища. В иные дни, когда Ричарду приходилось уезжать по делам – а такое происходило довольно часто, – меня охватывал дикий страх, когда же во время налета меня вызывали в госпиталь или в диспетчерскую ратуши, я чувствовала, что просто не могу заставить себя выйти из дома. Но я выглядывала в окно и видела, как дежурные, мужчины и женщины, спешат на свои посты – кто-то бежит, кто-то накручивает педали велосипеда, – вспоминала о докторе Кастилльо и докторе Филлипсе, разъезжающих по городу в составе бригад скорой помощи. И тогда я надевала каску, старательно мыла щеткой руки, зная, что вскоре вновь предстоит погрузиться в грязь и кровь, и отправлялась в путь, со вздохом прощаясь с быстро гаснущими воспоминаниями о тех временах, когда мы наслаждались чудесными путешествиями по всему миру, до тех пор пока Гитлер не перевернул его.