Святой Илья из Мурома - Алмазов Борис Александрович

   — Ну! — сказал он негромко. — Что же ты? А?.. — И плюнул в самую истуканову морду.

Ахнул и закрыл глаза руками молодой храбр.

А Добрыня всё так же шажком выезжал из святилища и сказал, ни к кому не обращаясь:

   — Бревно ты, человекам на страх, человеком тёсанное...

Глава 11

Рогнеда

«А что не жилось?» — думал князь, когда вспоминал о Рогнеде. Собственно, думал-то он о ней постоянно. Она всё время жила где-то глубоко в сознании — не то как вечный укор, не то как вершина какая-то недоступная, но всегда чужая, всегда сама по себе.

Владимир видел другие семьи — и славянские, и варяжские. Такую-то, как у Добрыни, — поискать! Где жена с мужем будто одна плоть и душа. Муж — глава, жена — тело. И не в счёт, как эти жёны взяты! Украдены, выкуплены или родичами приведены. Раз в дом вошла, женой названа, значит, будь женой! Вон древляне все жён воруют! У варягов в каждом граде по две жены, а свои варяжки за морем живут и не сетуют. Лишь бы добычу привозил да сам гостевать наведывался. И радуются, и ластятся, и во всём угодить стремятся! А уж если муж совет с женой заводит, так счастливее её и на свете нет. А ведь тоже — и родовитые, и знатные среди них, и, как Рогнеда, крови варяжской.

Это враги, как змеи подколодные, шипят: «Никогда Рогнеда не простит, что Владимир братьев её да отца убил!» Не убивал он их! Погибли они в бою, в резне на стенах и улицах Полоцка, где князь и не был! И меча-то не обнажал. И кто убил их — неизвестно. Там одних затоптанных в сече — пол крепостного рва.

А что, если получилось бы по-другому, так, как хотел Владимир: взять город и как выкуп просить за себя Рогнеду? Не «рабычичем», но победителем? И отдали бы, да ещё и радовались, что за город выкуп такой малый! Так-то все рыцари делают! Вся Европа так живёт. А что погибли — неча на стены лезть с простыми дружинниками заедино! Сами виноваты! Разве там, в бою, в крови да горячке, разберёшь, кто смерд, кто князь, кто боярин? Руби по шелому, по доспеху да щиту, и вся недолга! Это уж потом, когда трупы растаскивают: «Ах! Князя убили! Ах! Воевода погиб!» Больно там разберёшь, в кровавом месиве, кто князь, кто воевода!

И взял её Владимир правильно! Не свадьбу же с ней играть! Я — рабычич, княжеский выблядок, так вот ты ещё хуже меня! Другой бы на месте князя отдал её дружинникам! А осталась бы жива — стала бы девкой срамной! Вон сколь их по Киеву шляется! Войско! Переспит с дружинником где ни попадя — расплатится он дирхемом, а то и за так! И без обиды! Всяк знай, к чему тебя судьба приладила. Вот бы ей там самое и место.

Но всегда, когда думал такое Владимир, сердце у него сжималось. Потому что любил он эту женщину! Любил или ненавидел? А не одно ли это и то же, раз всё сердце этим полнится?!

Она была ему всегда желанна, как победа! И когда кричала в сладкой муке — он был победителем, но на секунду! Как только кончалась её горячая судорога — снова вставала меж супругами стена. И снова он — «рабычич», а она — от рода княжеского.

Была победа, да не было награды!

И бился о её холодность и молчание князь, как о стену крепостную. Случалось, и почасту её бивал. Но родила она сына, и дал он себе зарок — пальцем мать княжича не трогать.

Помнил он Рогнеду, первенца кормящую, в кружевной шали заморской, у окна... Плакать он был готов тогда от любви к ней!

   — Эва! — говаривал, не то смеясь, не то сокрушаясь, Добрыня. — От кого ты любви ждёшь? От варяжки? От княгини? Да она и не баба вовсе! Она бабой по ошибке сделанная! По обличью только, а так то — мужик как есть! Ей и дети не надобны, ей бы на престол княжеский — вот тут бы она покняжила! Тут ей самое место! Только и там бы всё ныла, что, дескать, такая судьба жестокая — нет женской доли. А она ей, доля-то женская, и не надобна!

   — Ты-то откуда знаешь?

   — А что, Ольга, бабка твоя, не такова была? В точности! От таких-то жён бечь надоть сломя голову куды глаза глядят! А никак! Всё тебе кажется, что ты её любовь выслужишь либо завоюешь... Петушки! Она такая же, как ты, только тем и разнится — рожать умеет. И конца муке твоей не будет, пока в твоём сердце другая женщина не угнездится. Да только вряд ли — она там всё место занимает, другой-то влезть некуда! А уж коли полюбишь другую, так про эту и не вспомнишь! Скажешь тогда — дурак я был! Загубил я столько лет на колоду каменную! Эх! Бедный ты мой!

Понимал Владимир — прав Добрыня, а ничего с собой поделать не мог! Всегда шёл от Рогнеды, будто его, как щенка, пинком из покоев хозяйских выгнали. Всегда — униженный. И ласкал её, и подарки разные дарил, и в ногах валялся, и бил, как собаку, — всё как прежде.

   — Что ты колотишься! — по-своему утешал князя Добрыня. — Толку не будет. Вон печенеги про таких говорят — «шерстяное сердце». Если железное — постучи в него, но хоть как отзовётся; каменное сердце слеза, говорят, пробивает, а шерстяное, мохнатое — ни отзвука, ни перемены...

Кидался Владимир от Рогнеды по гульбищам-игрищам, с наложницами в банях допаривался до беспамятства, других жён приводил. А стояла Рогнеда, как скала неприступная, хоть в прах рассыпься — не стронется, не шелохнётся, хоть полмира к ногам положи — всё едино: ни гласа от неё, ни воздыхания...

Иногда, проснувшись рядом с нею, Владимир неслышно поднимался и смотрел в её лицо, во вздрагивающие веки. Что она во сне видит, где странствует, кого любит?

   — Да никого! — смеялся Добрыня. — В ней этого вовсе нет... И ежели любит, дак только себя!

Но опять и опять ехал Владимир, не верила душа в страшное «никогда»...

И каждый раз одно и то же... Молчание Рогнеды или слёзы. А теперь уже и слёз нет. Только молчит. Не раз казалось, что другой ей по сердцу. Владимир, умирая от унижения и презрения к самому себе, посылал соглядатаев, которые доносили о каждом шаге и взгляде жены, но ничего соглядатаи не высмотрели. В приступе омерзения к себе Владимир досмотр снял, соглядатаев велел придушить поодиночке.

Не однажды собирался он в порыве отчаяния прикончить Рогнеду. Однажды даже вбежал к ней с обнажённым мечом!

Она сидела на лавке у окна и держала на руках Ярослава, который и на пятом году отроду всё не мог стать на ноги. Не ходил. Владимир вышиб дверь и, вероятно, был так страшен, что Рогнеда вскочила и выронила ребёнка. Ярослав упал, заплакал и вдруг пошёл, припадая на левую ножку.

Может, он и спас тогда Рогнеду?

Владимир подхватил ребёнка на руки, осыпал поцелуями. Ярослав испугался: плакал и отпихивался. Кулачком угодил отцу в глаз! Князь выпустил младенца, тот поковылял к матери и спрятался за юбку выглядывая из-за Рогнеды, как волчонок.

«Вот они — враги мои! — подумалось тогда вдруг Владимиру. — Вот они, отмстители за мать!» Четверо княжат, варягов Рогнединых, что родила ему плодовитая жена: Изяслав, Мстислав, Ярослав и Всеволод... Вот они — волчата семени варяжского.

Тяжкие мысли стали роиться в голове его: вот они вырастут и казнят отца, а народу скажут, мстили за бесчестье матери. И народ поднимет их на щитах как освободителей!

Потому отдал он Всеволода и Ярослава матери своей — Малуше, кою звали теперь на готский манер, Малфридой! Смеялась она этому новому имени. Изяслав, старший, так вцепился в мать, что гридни отступились. Да и варяги-дружинники зароптали: что, мол, за князь такой, с бабой воюет!

Ох уж эти варяги! Спору нет — воюют здорово! А только устал от них Владимир. Надоели они ему своею жадностью, наглостью, хвастовством и непрерывными требованиями пиров, подарков, игрищ!..

С подозрением присматривался Владимир к варягам, когда, охмелев на пированиях, они расхваливали Рогнеду, красоту её, величественность, многоплодие: шутка ли, четыре сына, каждый год по ребёнку! Настоящая варяжка!

«Вот оно! — подумалось князю. — Вот они, мечи наёмные!..»

И припомнилось, как ехал к нему с миром князь Ярополк. Первенец отца их Святослава. Хоть и был Ярополк похож на отца сильно, а душою — другой. Отец свиреп — сын кроток. Отец мстил врагам беспощадно — Ярополк о мести и не помышлял. Всё варяги! Варяги — вечные мстители!