Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич

Рад Тапур, места себе не находит, ожидая своего громеныша. Из шатра выскочил — да что там выскочил, вылетел. Мимо шатра конь бежал, Тапур кошкой метнулся и на его спине очутился, без седла помчался в степь, на взгорье, к знаковому дереву.

— Громовое дерево! — кричал он у сгоревшего дуба. — Это я, Тапур! Ты во сне мне сына показывало. Вот тебе мой акинак за добрую весть.

Расстегнул широкий кожаный пояс, снял его с акинаком в золотых ножнах и бросил к черному дубу.

— Бери, громовое дерево! Тебе дарю за хорошую весть.

И с гиком и свистом помчался без седла в степь…

Долго его не было, вернулся возбужденный, черные глаза горят-сияют… В шатер влетел, башлык снял, подбросил его над головой, рассмеялся.

— Ты чего… такой?.. — отозвалась Ольвия. Лицо ее было бледным и потому каким-то незнакомым Тапуру, губа прикушена до крови. Лежала на спине, положив руку на свой округлый живот, словно прислушиваясь к чему-то.

— Сын будет! — крутанулся Тапур посреди шатра. — Я уже видел его. Во сне видел. Он до своего рождения деревом живет. Вот!

Ольвия только и отозвалась:

— Выдумщики вы, скифы!

— Разве ты не знаешь, что скиф до своего рождения человеком кем-то бывает? — удивленно воскликнул он. — Как у вас, греков, не ведаю, а у нас так. Кто волком бывает, кто птицей, кто какой-нибудь былинкой в степи или зверем. А то и букашкой. А потом приходит время, и Папай говорит: иди и родись человеком, потому что скифам нужно много-много людей. Он идет и рождается человеком.

Ольвия с интересом слушала Тапура, на миг даже забыв о своих страхах.

— Говори, Тапур, говори, — просила она, когда он умолкал. — Мне легче, когда я тебя слушаю.

Он опустился возле нее на войлок, присел на подогнутую под себя ногу, рукой похлопывая себя по колену.

— Я, чтоб ты знала, сперва конем был, — рассказывал он ей так, словно это было обычным делом. — Да, да, конем был до рождения, — повторил он, видя, что она недоверчиво на него смотрит. — Я даже немного помню, как я был конем. Ноги помню: резвые и сильные ноги. И бегал я по степям, аж ветер в ушах свистел. И теперь мне иногда снится, как я был конем. Снится: мчусь по степи. Будто я и будто не я. А ног у меня целых четыре, резвые такие ноги, сильные. Мчусь, аж ветер свистит, аж земля подо мной гудит. Вот каким быстроногим конем я был! А потом сказал Папай: хватит тебе конем быть. Иди к вождю Ору, и его жена родит тебя человеком. Я пошел, и она родила меня скифом. И Ор мне был очень рад. Еще бы! О таком сыне, как я, он и мечтать не мог! — гордо закончил Тапур свой рассказ.

— Ты у меня самый лучший, — уголками губ улыбнулась Ольвия от полноты счастья и ласково смотрела на него сияющими тихими глазами. — Поговори со мной еще, мне боязно одной оставаться…

— А сын наш, чтоб ты знала, сейчас деревом живет. — И он рассказал ей о своем сне. — Теперь ты поняла? Громовое дерево показало мне нашего сына. Вот! Он в дереве, там, — махнул он куда-то рукой, — на взгорье. Вся Скифия заговорит о моем сыне из громового дерева. И Папай ему уже сказал: иди к Ольвии и родись человеком, и у Тапура будет сын-громеныш. Он уже идет, и ты его скоро родишь. А я тебе дам за это много золотых украшений, самую пышную белую юрту, коня дам и слуг, и рабов дам. И тебе будут завидовать все сколотки. Вот!

Он вскочил на ноги, взял свой башлык и, не говоря ни слова, вылетел из шатра. Аж ветром за ним пахнуло!

Ольвия какое-то мгновение лежала неподвижно, убаюканная его речью, уже и дремать начала, как вдруг живот ее колыхнулся, и она тихо вскрикнула:

— Ой… Кажется, начинается…

В шатер на четвереньках вползла Милена, простерлась у ног госпожи.

— Ты меня звала, госпожа? Я здесь.

— Конечно, Милена, звала, только ты сядь. Вот здесь. — Милена села возле Ольвии. — И не отходи от меня. Боюсь я… Тапур только что поведал, что уже видел нашего сына. Во сне.

— Значит, все будет хорошо, госпожа моя. И не бойся. Нет слаще муки на свете, чем родить маленькую куколку… Земля родит, всякая трава родит, птица и зверь тоже детками обзаводятся. Вот и женщина должна рожать, чтобы род людской не прерывался под солнцем.

— Страшно…

— Это сладкий страх, госпожа.

— Лишь бы сын… — шепчет Ольвия побелевшими губами. — Лишь бы сын… Новый глашатай боевого клича рода Тапура.

— Взгляни, госпожа, из шатра. Полог поднят, видишь, как степь цветет, — шептала Милена. — Я хоть и не вижу, но чувствую. Такой теплый и ласковый ветер обвевает мое лицо, когда из шатра выхожу, столько благоуханий из степи несет. А как ржут жеребята за кочевьем, весне радуются! Мир после зимы ожил, в добрый час ты собралась рожать, госпожа моя.

До шатра донесся удаляющийся топот копыт.

— Это вождь снова в степь помчался, — шепнула Милена. — От радости он себе места не находит. Сына ждет. А ты не бойся, госпожа. Скифы говорят, что к роженице сходятся все боги. Сам бог богов, добрый и мудрый Папай, следит, чтобы женщина благополучно родила отважного сына или красавицу-дочь.

— А я боюсь, Милена. Словно беду свою чую…

— А ты позови, госпожа, еще и греческих богов. А прежде всех — добрую Илифию [22], — советует рабыня. — Я уже и забыла, как молиться греческим богам. А ведь когда-то и я рожала… Ой… вспомню — не верится… Помню, появилась на свет моя доченька и кричит… А я — плачу. А дочка кричит… Ой-ой, какая это радость была. Ликтой я назвала свою дочь. Ликтой… Что с тобой, госпожа?

— Нет, нет!! — вдруг крикнула Ольвия. — Не может быть… Просто так… показалось…

И внезапно острая боль полоснула Ольвию.

Крикнула она. Вошла бабка-повитуха, важная, суровая; от нее веяло силой и уверенностью. Молча принялась закатывать рукава. Ольвия с надеждой посматривала на ее грубые, почти мужские руки.

На ее крик сунулся было и Тапур, но повитуха молча двинулась к нему, предостерегающе выставив вперед руки. Вождь, виновато моргнув, покорно выскочил из шатра.

***

А дрофы все летят и летят.

То там, то здесь в долине они опускаются, разбиваются на семьи, и уже усатые самцы ведут своих самок в безопасные места.

Тапур оставил послушного коня за курганом, в башлык натыкал ковыля и с луком в руках подкрадывается по ковылю. Вот он чуть приподнимается, выбирает взглядом самую крупную птицу, натягивает тугую тетиву. Целится под левое крыло усатого самца.

Еще мгновение — звякнет стрела и, словно молния, пронзит прекрасную птицу. Крикнет самец, будто вскрикнет, рванется вперед и упадет в молодую траву, ломая крылья, бьясь в предсмертных судорогах… А Тапур, как юноша, впервые в жизни подстреливший добычу, подбежит к нему, схватит его, красивого, окровавленного, поднимет за крыло и закричит:

— Го-го-го!!! Добрую дрофу подстрелил!

Давно уже так не охотился Тапур, вот и отведет душу.

Но то ли травинка перед ним качнулась, то ли из куста слишком высунулось древко стрелы с бронзовым наконечником, только птица, почуяв тревогу, внезапно круто повернула голову к Тапуру, шагнула и заслонила собой самку от беды.

И крикнула что-то отрывисто-тревожное, и крылья свои рывком расправила.

— Ладно, — сказал Тапур, рассмеялся и поднялся из ковыля. — Милую тебя, усач. Лети. Я сегодня добрый. У меня сегодня родится сын.

Глава третья

А утром будет уже поздно

В ту ночь все и кончилось.

В ту ночь оборвалась ее жизнь в Скифии, и уже не госпожой, не женой всесильного вождя, а беглянкой мчалась она по степям, и конь летел во тьме ночи, как стрела. А всаднице и этот полет казался медленным… Быстрее, быстрее, только бы успеть выскользнуть из владений Тапура, пока не умерла спасительная ночь и не вскочила в седла погоня, пока конь ее не выбился из сил, пока злой Тапур не дал волю своему гневу…

Страшно ей — и Тапура, и скифов, и черной ночи… И за судьбу свою будущую страшно, и за дочь свою страшно…

Сперва хотела было податься в земли скифов-земледельцев. Те и накормят, и приют дадут при случае. Да и путь знаком: по караванной дороге все на юг и на юг, а добравшись до моря, не заблудится. Попадется ли в пути купеческий караван — не оставит в беде одинокую всадницу с ребенком на руках.