Однако княгиня пришла сюда вовсе не для того, чтобы полюбоваться сожжённым посадом и скучным видом на окрестные поля, открывшимся после того, как сгорели Глуховские ворота острога. По пожарищу посада бродили белые тени женщин и мужчин. Женщины оплакивали мёртвых, мужчины складывали трупы на волокуши и свозили к братской могиле, уже вырытой на загородном кладбище. Иные горожане под заунывный вой жёнок бродили по уже очищенным от трупов улицам посада; утоляя неизбывную душевную тягу хозяина, они искали на пепелищах вещи, которые можно было ещё использовать, отстраивая собственный двор. Для таковых и железный кованый гвоздь, раскалившийся и остывший на пожаре, был бы желанной находкой. Из мирных жителей на посаде погибли не горожане, а малые дети и старики из сельских семей, не успевших укрыться со своим скотом в битком набитом детинце. Угнанные в полон родичи не могли оплакать и похоронить сих мертвецов, поэтому занялись этим горожане. А из них, путивлян и путивлянок, погибли в основном сражавшиеся на заборолах. Для своих убитых тоже успели уже вырыть братскую могилу, и княгиня договорилась, что дьякон отец Евламний, заместивший протопопа отца Ивана, отпоёт над ними чин погребения ближе к вечеру.
Княгиня вздохнула и решительно ступила маленькой своей ногой в красном сафьяновом сапожке на скрипучий помост заборола. Пук стрел, вонзённых кучно в балясину, едва не порвал ей плащ. Прижимаясь к стене, обогнула княгиня засохшую лужу крови и, наконец, вышла на место, мало-мальски удобное для деяния, на которое она решилась.
Давно уже Ярославна лелеяла свою обиду на непонятного иудейского Бога, позволившего мужлану Игорю увести в лесную северскую глушь не младшую её сестру Глафиру, девушку туповатую и хозяйственную, а её. Её, тонко чувствующую и жадно впитавшую всё, что доходило до Галича из сопредельных западных стран, пусть тоже во многом варварских Венгрии и Польши, однако всё едино близких к загадочной Европе, удивлявшей и привлекавшей её к себе куда больше, чем сказочная Индия в былинах скоморохов. Зато её сводили с ума песни, услышанные на княжьих пирах в Галиче от заезжих немецких шпильманов, чьи слова с грехом пополам переводил отцов толмач. Конечно же, теперь она понимала, что те благородные бояре и прекрасные боярыни, о коих сказывали сладкоголосые немецкие певцы, на самом деле не всегда были так изысканны и в жизни своей занимались не только любовными приключениями и служениями. Пусть её увлечение было наивным, пусть её мечта о заезжем королевиче, который увезет её в неведомые чудесные края, как Соловей Будимирович Забаву Путятичну, была нелепа! Пусть это даже грехи её (да какие там вообще могли быть грехи у четырнадцатилетней мечтательницы?), но разве соответствуют они полученному от Бога за них земному воздаянию? И это после того, как она тысячи раз молилась в своей светёлке перед иконой Иисуса Сладчайшего, такого красавца, столь сочувственно, как ей казалось, на неё взиравшего! Молилась: «Господи мой Боже! Пошли мне моего Соловья Будимировича или королевича Василия Златовласого!» А в ответ на молитву – путешествие в северскую глушь с тупым палачом, мучителем… Да что у них там, в этой непонятной Троице, делается? На голубка, Духа Святого, у неё не было подозрений, но не выходит ли, что Иисус-Сын молитвы только выслушивает, а суровый Бог-Отец карает всех просителей, не разбираясь? Быть может, найдись в Новгородке начитанный умница-поп или хотя бы такой искренне верующий священник, как покойный отец Иван, и примирилась бы юная княгиня с властью над собою обидевшей её Троицы. Однако её духовным отцом оказался подобострастный архимандрит Мисаил, который мужу её, дикому охотнику, в глаза смотрит, угадывая его желания, а ей отпускает грехи, и не спросив ни о чём. Вот и уклонилась княгиня в местное простонародное язычество, а посвятили её ключница, кухарки и няньки её детей. Стала убегать из терема на завораживающие своей запретной прелестью женские обряды: крутилась в танце на Русалиях в сорочке с широкими и длинными рукавами, кумилась, целуясь сквозь кольцо, выплетенное из берёзовой ветви, с красавицей-горничной, ощущая свою особую бабскую близость в судьбе и в чувствах с этими по-праздничному нарядными девочками-подростками и молодыми бабами. Поцелуи с синеглазой кумой и любострастные игры молодёжи уже вечером у русальных костров вызвали в ней целую бурю неизведанных чувств, и она не спала после Русалий несколько ночей, пока не донесла ей ключница, что повеса-муж не обошёл господским вниманием и русальную куму своей супруги.
Прадедовское язычество северян привлекло юную княгиню-галичанку и своей несомненной человечностью, короткостью связи между человеком и божеством. Христианский Бог и святые его пребывают где-то далеко, на небесах: языческие боги и духи – тут, рядом с тобой: Белее и Мокошь – в домашних идолах, домовой за печкой, баенник в бане, леший в лесу. Заболеешь, пойдёшь к попу: он скажет тебе, что надо терпеть, потому что это всемогущий Бог насылает болезнь в наказание за грехи, и в лучшем случае окропит тебя святой водичкой. А пойдёшь к ведунье-знахарке, она тебя пожалеет, пошепчет над тобой, прогоняя болезнь, даст своих трав, чтобы пила отвары, – болезнь и отступит. Охотник заговор перед охотой своею произнесёт с верою, в лесу жертву лешему оставит – и возвратится с богатой добычей. Да мало ли… Особенно поразили княгиню новогодние девичьи гаданья, а чем поразили, так тем, как часто оправдывались их пророчества. Девушка, вынувшая свое кольцо из блюда с водой под песенку «Полно, иголка, шить на батюшку! Пора, иголка, шить на подушку», действительно выходила замуж. К девке приходили сваты именно из того околотка, куда указывал носком переброшенный ею через забор сапог… Нет, сама княгиня не гадала: смешно было надеяться, что к ней, бабе с тремя, а затем уж с четырьмя детьми приедет, наконец, вымечтанный некогда королевич Василий Златовласый, однако… Кто знает, подружившись в Галиче с дворовыми девчатами и присоединившись к их гаданиям, не была бы ли она предупреждена о сватовстве ненавистного увальня Игоря? Тогда можно было надеяться спрятаться в темном уголке терема и отсидеться, пока не уедет со своими сватами…
– Эй, сестра, что ты здесь делаешь?
Ярославна ахнула в душе… Это надо же было так крепко задуматься, чтобы не слышать, как скрипят ступени под телесистым братом Володькой! Вот уж кто сейчас некстати так некстати… Княгиня нахмурилась:
– А ты сюда зачем поднялся, брат?
– Не знаю, что ты замыслила, а я к тебе по делу и по весьма важному, – князь-изгой подошел к борту заборола, выглянул, осмотрелся. Присвистнул. – Да, от такого зрелища и есть перехочется. То-то пуста поварня. Я же, тебя послушавшись, на время осады укрылся в соборе. Вознесения, что ли? Ага… Присмотрелся от нечего делать к росписи. Дикая та твоя роспись, гаже только косорукими русичами выложенная… Ну, знаешь, что из стеклянных камешков на стенах киевского Михайловского собора. Потом начали стрелы падать на крышу, а одна (самострельная, небось) разбила стекляшки в окне. Тогда прибежал поп, отчего-то в смешной старинной кольчуге, и отворил для меня ризницу в подвале. Я зажёг там свечи, нашёл амфору с церковным сладким вином, приспособил кубок для причастия, ну да, потир, отдохнул немного и не заметил, как заснул. Утром проснулся, опохмелился, конечно, поднялся в собор. Слышу, что бабы воют, а вот стрел не слышно – не свистят и о крышу не бьются. Зову, зову отца Ивана, чтобы ризницу закрыл, – пропал куда-то старый чудак… Эй, сестрица, а зачем ты это нарядилась с утра пораньше?
– Отец Иван застрелен на забороле. Лежит в часовне, ждет отпевания, – отрезала Ярославна. И тут же привычно смягчилась: какой-никакой, а брат всё-таки, родная кровушка, живая весточка из Галича, от предавшей её, отдавшей девочкой-подростком мучителю на расправу, а всё же родной семьи. – Какое у тебя дело, говори скорее!
– Прикажи, сестра моя государыня, чтобы на поварне огонь развели поскорее, сварили бы чего. Есть зверски хочется, тем более что нечем было закусить ни вечером, ни утром.
