Ознакомительная версия. Доступно 36 страниц из 177
Армии нет!
Навстречу Пугачёву попадаются захудалые деревеньки в десяток-другой домков. Бродят в перелесках коровы и овцы, при них то старуха с хворостиной, то пузатенький на тонких ножках парнишка с кнутом — пастух.
Вот, завидя едущих рысью всадников, малыш выхватил из-за пояса самодельный берестяной рожок и начинает наигрывать заунывную. Он перенял эту песню от родимого дедушки. Его рожок выговаривает трогательным человечьим голосом, жалуется на что-то, о чем-то неутешно плачет без слез.
Лесная русская песня бередит душу всадников, они задерживают коней возле мальчика и тоскующими глазами улыбаются ему. Эх, песня, русская заунывная песня! Играют тебя и на разгульных свадьбах и на печальных похоронах, когда правят тризну… Нет у Пугачёва армии. Подольше послушать бы тебя, дивная песня, погрустить бы возле тебя, поднять с души всю горечь…
Пугачёв протягивает пастушку пятак, все благодарят его за добрую игру и — дальше, дальше…
А вот движется навстречу малая девчоночка. Она издали похожа на крохотную старушку-карлицу. В руках — батог, через плечо холщовая торба под куски.
— Здравствуй, девочка! — приветливо крикнул Пугачёв с седла, и всадники остановились.
— Здорово, дяденьки! — Девочка тоже стала среди дороги и воззрилась на всадников. Она — щупленький заморыш, ноги в потрепанных лапотках и руки худы, личико бледное, вытянутое, темно-русые волосы растрепались, сзади косичка. Глаза большие, серые, они оживляют лицо, делают его привлекательным. В разговоре она сдвигает брови, тогда над переносицей появляется какая-то не по возрасту страдальческая складка, и детское личико приобретает выражение большой заботы.
— Куда ты летишь, пчелка? — спросил Пугачёв.
— До царя лечу, — охотно и доверчиво ответил ребенок. — Только не ведаю, в коей стороне царь-то живет. Велели мне до царя идти, правды-матки искать… А вы кто такие, дяденьки?
— Вот я — царь. А со мной атаманы да полковники…
— Нет, уж ты, дяденька, не загибай… Врачек-то я слыхала на своем веку много…
— Ой, да век же твой долог… Ха-хи… — засмеялись атаманы.
— А пошто же ты за царя-то не хочешь меня признать? — улыбаясь, сказал Пугачёв и подбоченился; он был в простой казацкой сряде, без ленты, без звезды.
— Да нешто цари такие? — проговорила девочка. — На царях злат венец и одежина из бархату… Ведь, поди, я знаю сказы-то… И про Бову-королевича знаю. Вот подай грошик, либо хлебца кусок, и тебе сказку расскажу.
Дяденьки, миленькие, где же мне царя-то искать? — и девочка, крестообразно сложив на груди тонкие руки, низко поклонилась всадникам.
— Царь перед тобой, — сказал Овчинников и кивнул головой на Пугачёва.
— Вот он — царь.
— О-о-о, — протянула девочка и, вложив в рот палец, недоверчиво уставилась в лицо ласково улыбавшегося всадника с черной бородой, на его рослого выхоленного коня в дорогой упряжке.
— Как звать тебя?
— Акулькой звать, — ответила девочка Пугачёву. — Я сирота. Добрые люди сказали мне: иди в куски. А я спрашиваю: куда же? А они мне: иди хошь куда, везде доля худа, — проговорив так, она замигала, потупилась, из глаз её закапали слезы.
Атаманы переглянулись, вздохнули, закрутили головами. Пугачёв, обратясь к ним, тихо спросил:
— Возьмем?
— Возьмем, — ответили они.
И сразу всем стало легко. Будто услышали, как небо сказало им:
— «спасибо», и лес сказал: «спасибо», и воздух сказал: «спасибо вам». И натруженные сердца их обмякли.
Тут вывернулись из-за леса четверо встречных всадников и, взвевая на дороге пыль, подкатили к Пугачёву. Это Ермилка со значком в руке, два рядовых казака и сотник Дегтярев. Они на сутки опередили батюшку, ехали, не смыкая глаз, всю прошлую ночь, в попутных селениях Дегтярев вычитывал народу государев манифест, приглашая крестьян гуртоваться возле села Заозерья, куда самолично должен прибыть батюшка.
— Царь-государь, — сдернув шапку, выкрикнул Ермилка, и все приехавшие с ним тихо обнажили головы, а девчоночка, теперь уверившись, что действительно перед нею государь, воззрилась на него, как на икону.
— Место для тебя, ваше величество, выбрали у села Заозерья, палатки разбиты, народишко скопляется. Отсель верстов десяток…
— Знатно, — похвалил Ермилку Пугачёв и, переговорив с Дегтяревым, сказал:
— А ну, казаки, посадите-ка сироту позади меня. Мы её в стан берем. В согласьи, девочка Акулечка?
— В согласьи, светлый царь, в согласьи! — пропищала девочка и, подхваченная Ермилкой, закрасовалась позади батюшки.
— Держись крепче, а то ляпнешься, — сказал ей Пугачёв.
— Ну, ляпнусь… Я-то не ляпнусь, я цепкая… Сам-то не ляпнись, мотри, — запищала девочка. — А ты ляпнешься, тады и я ляпнусь.
И вот все тронулись в путь тихой трусцой — кони уморились. Девочка достала из своей торбы кусок завалящей лепешки, сдунула сор с нее, принялась есть. Улыбка не сходила с лица ее. Ермилка подал ей кусок свиного сала с хлебом. Она съела. Овчинников дал две большие ватрушки с творогом. Она обе съела. Дегтярев протянул девочке с десяток тонких овсяных блинов, свернутых в трубку, и два печеных яичка. Акулечка с удовольствием съела и блинки с яичками. Стала веселенькой. Вытрясла на дорогу из своей торбы крошки и кусочки:
— Это птичкам да собачкам. Пущай едят да богу за нас молятся, — сказала она, оправила волосы и звонким голосом принялась рассказывать:
— Дедушка мой недавно похарчился, умер, сердешный… Схоронили добрые люди. А тятю в Сибирь барин угнал, а маменька занемогла да и умерла от горя. Я как есть одна осталась. А промеж народу-то волновашка зачалась, царя народ-то ждет, помещикам грозит.
— Да ты откудов? — спросил Овчинников, ехавший трусцой рядом с Пугачёвым.
— А я, дяденька, тамбовская, села Лютикова, мы барина секунд-майора в отставке Кулькова-Перетыкина крепостные. Вот я кто. Только вы, дяденьки, не подумайте, что я обжора… Я не объем вас… Это я с голодухи ноднаперлась-то. А так я шибко мало ем, не бойтесь…
Всадники засмеялись. Пугачёв сказал:
— У меня армия-то двадцать тысяч, и всяк сыт… А уж тебя-то, цыпленка, как не то прокормим…
