Кола - Поляков Борис

– Непонятно мне, что же будет от супа-то – крепость али еще и в росте может прибавить?

Сулль с Афанасием брызнули смехом.

Сильно и неожиданно шняку дернуло. Борт накренился, веревка от лебедки натянулась в воду струной, вздрагивая от идущей из глубины силы, и шняка, задрав один борт, боком пошла за нею.

Все схватились за что могли, оцепенели, не спуская с веревки глаз: дернись эдак еще разок – и шняка черпнет бортом.

Сулль первым опомнился и сбросил чеку с лебедки: бешено закрутилась ручка, веревка вбок уходила, на глубину, и ослабевала.

Лицо у Сулля бледное, шептал Смолькову неистово: – Право! Право! Пра-во!

Смольков подгребал осторожно.

Шняку еще тащило, но нос уже встал по ходу, и она шла спокойно, как старая лошадь на поводу, не дергаясь.

— Тихо надо! Тихо! Нельзя страх иметь! Акула все понимает! – шипел Сулль, а сам закрепил чеку на лебедке и подтягивал веревку руками, выбирал ее в шняку.

Афанасий сперва ляп зачем-то схватил, стоял наготове с ним, потом бросил его и стал к лебедке, мотал веревку от Сулля на барабан.

— Хорошо, хорошо, – бормотал Сулль.

Веревка вдруг всплеснулась над морем, застыла на миг повисшая, роняя воду, у другого ее конца встала веером брызг вспоротая поверхность воды: там тенью мелькнуло огромное веретено. Потом все исчезло, оставив пену, и снова веревка ушла под воду.

Андрей вдруг с ясностью ощутил всю опасность начавшегося: шняку водила сила немеряная, выросшая на воле. Это не то что Смольков на берегу бегал.

Веревка то слабела, и Сулль выбирал ее торопливо, то натягивалась, полого уже, и Сулль, упираясь, держал ее крепко, успевал оглянуться к корме, мотнуть головой Смолькову, куда шняку править.

— Кротилка готовь, ляп! – шипел громко Сулль.

Афанасий лебедку оставил, схватил ляп, Андрей сжал кротилку, чувствуя всю ее ненадежную деревянную легкость. Вспомнился молот кузнечный, увесистый.

На миг тень возникла в воде, рядом, метнулась вдоль шняки, и из нее моргнул на Андрея, веком снизу, глаз большой и холодный, будто нежить из тени глянула. И защемило под ложечкой от сознания, какая под ним пучина бездонная и чужая, а тело его слабое и беспомощное. И ужас как захотелось на землю, пусть не пашенную, каменистую, но стать бы твердо на ней, опереться, чтоб не зыбилось под ногами.

Тень под толщей воды, расплывчатая, мелькнула длиной и пропала. С посвистом заскользила ей вслед веревка. Мокрая, она вроде бы тоньше и ненадежнее стала. Сулль не сдержал ее, выпустил, и она, разматываясь с лебедки, уходила обратно в море.

– Тьфу! Тьфу! Сатана! – злился шепотом Сулль.

Не сводя глаз с веревки, выждал известный только ему момент и накинул чеку, остановил лебедку.

Как Андрей отпрянул от борта, Сулль заметил. Озираясь на всех, он шипел теперь, зло округлял глаза:

– Нельзя страх иметь! Худо быть может! Худо! Акула все знает!

Сам опять торопливо лебедку подкручивает: чека снята. Сулль в позе изогнутой, настороже, ручку готовый мгновенно сбросить, пусть веревку снова акула разматывает.

То ослабнет, то натянется, вся подрагивая, веревка, пойдет в сторону вслед за тенью, но Сулль непрестанно подкручивает, и тень в воде уже близко, огромная, шевелит хвостом, извивается, плавники распластаны неподвижно. Андрей словно к месту прирос, не может глаз отвести. Сулль, не оглядываясь, говорит тихо, будто сам себя уговаривает:

– Надо крепко стоять. За шняка падать нельзя. Кротилка готовь, кротилка.

Только тень подошла снова к шняке, Сулль завращал рукоять быстро – и из воды, вслед за лязгом цепи, всплеснулась над поверхностью голова в обхват, темная вся, обшарпанная. За тупым и мясистым носом внизу пасть широкая, оскаленная зубами рядов в пять. Зубы, как лезвие у серпа, в зазубринах. Глаз расширился, дергаясь, глядел зловеще. Андрея оторопь захватила – детство вспомнилось, лошадь, рвущаяся в станке у кузни, глаза сумасшедшие. Все тогда разнесла, сбежала. А ну как сейчас эта взбесится – куда деться?

– Попадай! – Сулль выдохнул, словно бичом хлестнул.

Андрей подался скованным телом к борту и достал колотушкой мясистый нос. Сотрясая шняку, акула взбрыкнулась, извиваясь могучим телом, вода вспенилась, забурлила волнами. Пасть неистово рвала цепь.

– Еще! – Сулль кричал шепотом, из нутра.

И, как в кузне у Афанасия, на качалке, не столько тяжестью молота, сколько силою рук, Андрей ударил кротилкой в обшарпанный плоский нос. Что-то хрустнуло под ударом, подалось и осело, мягкое.

– Ляп!

Афанасий, багровый и торопливый, свесился к самой воде, заводил на хвост петлю. Сулль через силу натягивал цепь лебедкой, борт сильно кренился, но акула уже продвигалась на лежбище.

Афанасий изо всех сил тянул держак ляпа.

– Помоги!

Андрей тоже вцепился, тянул. Акула медленно заполняла лежбище. Пасть с цепью разинута окровавленная.

Зубы, словно не помещаясь в ней, выходили наружу и, мелкие, росли по акуле дальше к хвосту загнутые, острые, как конец шила.

– Руби! Скоро!

Афанасий схватил секач, но замешкался, опустил его, глянул на Сулля:

– Цепь же там. Секач попорчу...

Сулль в ярости чуть не прыгнул к нему, но их разделяло лежбище. Взмахнул кулаком:

– Руби-и-и!

Афанасий ударил. Топор вязко вошел в тушу у пасти и чвякнул где-то внутри о цепь. Туша дернулась. Андрей держал ляпом натужно, но хвост отбросил его к Смолькову легко, без усилий. Афанасий шустро ударил еще, не от пасти, а от затылка, и развернул секачом голову в сторону. По настилу хлынула кровь.

– Клони! – Сулль навалился на борт.

Андрей с Афанасием налегли тоже, креня его, и все замерли полулежа. Андрей на хвост акулий поглядывал искоса. Но все было тихо. И Андрей вдруг услышал звуки, словно к нему слух вернулся: ровно и тяжело дышал Сулль, порывисто Афанасий. Побулькивая, в море стекала кровь с лежбища, накрапывал неизвестно когда начавшийся дождь.

 – А ведь, кажись, одолели мы, Сулль Иваныч, – с придыхом сказал Афанасий.

Сулль поднялся от борта, потрогал рукой шершавую, словно жернов отколотый, тушу:

— Большой акула...

– Сажени в три с лихвой будет, – определил Афанасий. – С почином тебя, Сулль Иваныч!

Сулль положил обе руки на тушу, оглядывал всю ее, засмеялся:

— Да, да. С почином! – И поднял смеющиеся глаза. – Всех с почином!

Афанасий развел руками:

— А мы, коль не так что делали, – извиняй.

– Ни-че-го! – Сулль был щедр. – Все есть очень хорошо.

– Сулль Иваныч! – подал голос Смольков. – Не понял я: зачем кровь в воду спускали? – Он стоял у кормы одиноко. За кутерьмою ловли о нем позабыли как-то, и он, вероятно, хотел о себе напомнить.

Сулль от туши не оглянулся.

– Для запах. Будут еще акулы. Скоро будут!

– Еще?

– Да, да. Еще! – Сулль смеялся странно как-то.

И Андрей не понял: или Сулль действительно рад был – будут еще акулы, или ему в удовольствие было Смолькову сказать об этом.

Домой возвращались в сумерки. День по времени еще не угас, но тучи спустились к самому морю, шли низко, отяжеленные, наглухо закрывали небо. Ветер стал беспокойным.

Смольков на руле управлялся с парусом, остальные спешно работали: Сулль подгонял.

Втроем акулу взваливали на лежбище: Афанасий ей плавники отрубал, Андрей клал их в сторону, Сулль вдоль хребта надрез делал. И, отсекая мясо, они натужно сдирали шкуру: острый нож быстро тупится, не режет, рвет только, и Сулль тут же о шкуру поправляет лезвие. Андрею такое в невидаль.

А снег – не зимний, пушистый, крупа с дождем – навалится вдруг порывом, метет, нахлестывая, колючий и злой, закрывает пеленой дали: не видать свету белого.

– Поспешать! Поспешать! – подгоняет всех Сулль.

Голова акулья кладется в сторону, возле шкуры, Сулль вспарывает ножом брюхо туши, возится в нем, достает темно-серую печень, огромную, сваливает ее в подставленную Андреем бочку. Шняку качает сильно, Сулль ножом неверный надрез сделал, и из брюха вдруг прорвалась, потекла на лежбище жидкая каша акульего жора. Дыхнуло густым, застоявшимся смрадом, повело челюсти, вызывая рвоту.