Юстиниан - Лэйдлоу Росс

— Господи! Означает ли захват Равенны то, что Ты всё ещё благоволишь к Юстиниану, твоему недостойному сыну? Твой слуга, Господи, вернул половину Западной Империи — земли Африки и частично Италии. Конечно, многое ещё предстоит сделать — варвары изгнаны из Галлии и Испании, и свет Твоей веры воссиял над нечестивыми монофизитами и арианами по всей Империи. Если, как говорили Константин и Августин, миссия Рима состоит в распространении и защите христианства по всему миру, то, возможно, я могу надеяться, что Ты действительно избрал меня, и я послужу твоим скромным орудием во спасение человечества...

Юстиниан переступил босыми ногами на холодном каменном полу. Здесь, в Айя-Софии, он провёл целую ночь на коленях, молясь и размышляя.

— Были времена, Господи, когда я боялся, что Ты отвратил лицо своё от меня, и покинул меня, и я проклят; словно легендарные Фурии — эти ужасные крылатые девы, у которых змеи вместо волос, а из глаз текут кровавые слёзы, — преследуют меня, посланные неумолимым роком. Например, Господи, я послал Нарсеса к Велизарию на помощь — и это привело к разрушению Милана и резне среди мирных жителей. Разве не был я виновен, Господи, в гибели полумиллиона невинных душ? Иногда мне кажется, что виновен, — ибо моя нерешительность вновь мучает меня. Моя робость, трусость, мои ошибки стали причиной гибели Атавульфа и Валериана, моих друзей. И по той же причине я готов был позволить готам держать Италию в своих руках, от Падуса до Альп, — но Велизарий не послушал моего приказа снять осаду Равенны и договориться с Витигисом. Я ошибался, Господи. Я поверил слухам, о которых донёс мне Прокопий, что Велизарий хочет сам стать императором Запада. Я поверил — и отозвал его в Константинополь.

Разве не виновен я в том, что был несправедлив к преданному и доброму моему слуге?

Может быть, я есть сосуд разбитый, Господи. Может быть, я слаб и недостоин быть императором. Временами я вспоминаю об Амаласунте и Сильверии и задаюсь вопросом: Господи, не должен ли я отказаться от любимой жены своей, Феодоры, ибо она заражена грехом Евы, а преступлениям её я потворствовал.

Но если Ты, Господи, действительно выбрал меня, несмотря на явные мои слабости, чтобы я был орудием Твоим, то дай мне знак, как дал Ты его Константину, блаженной памяти...

Юстиниан открыл глаза и стал ждать, словно в агонии, раздираемый надеждой и сомнениями. За стенами церкви разрастался шум — великий город просыпался навстречу новому дню. Скрип телег — значит, открылись ворота в Стене Феодосия...

Подтверждая его догадку, лучи рассветного солнца медленно заливали неф золотом и пурпуром.

Затем они ворвались в узкие окна и окатили золотом коленопреклонённую фигуру. Это и есть знак, сказал себе Юстиниан, и слёзы облегчения и благодарности заструились по его щекам. Он — Юстиниан Август, Возродивший Римский мир — и Избранный Богом.

Но, возможно, боги всего лишь смеялись. Так император Коммодус, находясь на вершине своей славы, предвидел своё падение и гибель.

В Персии шах Хосро подумывал о разрыве договора о вечном мире с Римом, в Италии никому не известный молодой гот по имени Тотила решил сопротивляться римским завоевателям, а в далёкой Эфиопии крошечные существа, скрывающиеся в мехе крыс, сеяли смерть и запустение и уже начали своё путешествие вниз по Нилу, направляясь в Египет...

ДВАДЦАТЬ ОДИН

В тронном зале Большого дворца в Дастагерде на Евфрате высокий красивый молодой человек пристально смотрел на бронзовый бюст императора Юстиниана, негромко бормоча себе под нос:

— Мы с тобой противники. Ты — и я, Хосро, великий шах Персии... Ты ещё об этом не знаешь. В вековечном споре Рима и Персии должен появиться победитель... Давай сравнивать наши силы и слабости, враг мой!

Молодой шах внимательно разглядывал черты бронзового изваяния, сходство с оригиналом было поразительным — скульптор пользовался монетами и медалями, отчеканенными в Константинополе в ознаменование побед Велизария.

— Я вижу доброту и сильную волю... вижу амбиции и желание править справедливо и хорошо... Но то, что ты считаешь благом для своего народа, сам народ благом не считает. Ты полон решимости восстановить Римскую Империю на Западе и распространить повсюду христианскую веру. Но в борьбе за эти цели ты сильно рискуешь. Во-первых, в борьбе за Запад ты сильно ослабил Восток. Во-вторых, разделил подданных на два враждующих лагеря — монофизитов и православных. Персия же не имеет таких проблем — у нас нет утраченных земель, нам не нужно тратить силы и средства, чтобы вернуть что-то утраченное, и мы не страдаем от разнообразия религий. Зороастрийцы, иудеи и христиане свободны в своей вере — и все в равной степени приносят нашей державе пользу, служа ей своими талантами.

Хосро усмехнулся, невольно представив, как он выглядит со стороны: правитель, беседующий с куском бронзы... Затем он продолжил всматриваться в бронзовое лицо своего противника.

— Я вижу, что ты не всегда уверен в себе... Это означает, что достигать своих целей тебе вечно мешают сомнения. В грядущей схватке, Юстиниан, именно я, Хосро, окажусь победителем. Ты слишком слаб духом, тебя раздирают противоречия. Старость уже ждёт своего часа, и вскоре твои силы и решимость начнут слабеть. Это будет битва между старым быком и молодым львом.

Улыбаясь, Хосро погладил украшенную драгоценными камнями рукоять меча. Затем вынул его из ножен, уселся на трон и поставил клинок между коленями — это был знак его генералам, которые вскоре должны были прибыть на совет, что следует готовиться к войне.

Войдя в зал, военачальники упали на колени перед тремя символическими тронами, стоявшими перед тем, главным, на котором сидел сейчас Хосро. Один из трёх тронов символизировал римский престол, другой — престол центральноазиатского ханаата, третий — престол императора Китая. Три трона стояли здесь на случай, если три этих властителя придут на поклон к Царю Царей.

— Поднимитесь! — скомандовал Хосро. — Как вы видите, меч покинул ножны. Мы снова начинаем войну против нашего старинного врага.

— Мудро ли это будет, великий шах? — спросил более пожилой сурена [100], Исадх-Гушнасп, единственный гражданский человек в группе сановников, чьи мудрость и опыт позволяли ему смело выражать свои взгляды, без оглядки на любое чужое мнение. — Договор о вечном мире сохраняется, его нельзя просто так нарушить.

— Слово персидского благороднорожденного незыблемо! — отвечал Хосро, цитируя любимую максиму персидской элиты, чьими основными принципами были честь, правдивость и почтительность. — И это правда — если говорить о личном. Однако время от времени отношения между государствами требуют более, так скажем, «гибкого подхода». И никакой мир не может быть вечным. Лишь достаточно долгим, чтобы решить насущные проблемы.

— Эти проблемы — спорные территории Лации, Армении, Месопотамии и Сирии? [101]

— Точно так, мой сурена. Как мне кажется, при всех моих предшественниках баланс сил в этих областях всегда склонялся в пользу Рима. Теперь баланс уравновешен — и настало время пересмотреть договор.

— Одно твоё слово, великий шах! — воскликнул один из военачальников, седовласый и суровый. — Одно слово — и мы разрушим Константинополь и принесём тебе голову Юстиниана, как однажды уже сделали с Валерианом [102].

— Мы не стремимся к завоеванию Константинополя, Шаген, мой старый добрый пожиратель огня! — улыбнулся Хосро. — Мы просто напомним Риму, что с нашей Империей шутить нельзя. Рим нужен Персии — как тренировочная площадка, где наши юноши могут постигать искусство войны... и как источник доходов в мирное время. — Хосро обращался теперь ко всем собравшимся. — Пусть Равенна пала перед римлянами, но ситуация в Италии всё ещё нестабильна. Прежде чем они смогут вернуть свои армии с Запада, давайте — как и предложили нам посланники Витигиса — застигнем их врасплох, пока мирный договор в силе, и нанесём удар по их восточной границе. У меня есть законное право на трон Юстиниана [103]. Впрочем, даже несмотря на это, завоевание, как я уже говорил, не является нашей целью. Зачем Персии нужны новые территории, когда наша земля простирается от Евфрата до Гималаев?