— Я ваша! — говорила она Разумовскому перед тем, как она колебалась в своём решении. Она решилась — и успех был полный. Теперь, нужно было благодарить и наградить.
Разумовский вошёл с хохлацкой неуклюжестью в походке, от которой никак не мог освободиться, несмотря на всё старание в изучении танцевальных позиций, поклонов, преподаваемых французскими балетмейстерами и балеринами, и изучение всевозможных менуэтов, матрадуров, алегеров и кадрилей, долженствовавших служить грациозному развитию движений. Эта неуклюжесть походки, которой, как мы сказали, младший Разумовский победить никак не мог, в последнее кратковременное царствование доставила ему множество огорчений. Она служила постоянным предметом шутки бывшего императора, который умышленно заставлял несколько раз проходить мимо себя Измайловский полк, чтобы посмеяться над гетманом-фельдмаршалом, долженствовавшим идти впереди как его подполковник. При этом государь и кричал на него, и передразнивал, и всячески унижал.
— Убрать брюхо, вытянуть носки, грудь вперёд! — кричал государь. — Стой! Что это? Первым учебным шагом! Ра-а-а-з!
И начиналась тирания, которой должен был подчиняться весь полк. Но это уже всё ушло. Теперь, несмотря на свою неуклюжесть, Разумовский вошёл особенно свободно, вошёл с некоторым даже апломбом. В самом деле, данный им Теплов был чуть ли не главным действующим лицом в течение всего переворота, во всех его перипетиях. Он и писал, и говорил, и сражался. Наконец, он помогал Орлову, Барятинскому и Баскакову в Ропше. Измайловский полк доказал на деле, что Разумовский своё дело более чем сделал; да и миллион, разумеется, не помешал. Наконец, разве можно не оценить его самопожертвования, что он, можно сказать, слил свою участь с её предприятием, явившись у самой заставы к её отряду, если не в действительности им предводительствовать, то дать предводительству своё имя русского фельдмаршала и малороссийского гетмана, и таким образом стал во главе возмущения. Когда же? Когда семейство своё, по требованию императора, он отправил к нему в Ораниенбаум прямо с дороги из Гостилиц, где настигло его это требование.
«Благодарность будет, должна быть! — думал Разумовский, входя. — Какую только форму дадут этой благодарности?»
Он шёл с некоторым, как мы сказали, апломбом и весьма изумился, найдя государыню не одну.
Екатерина решила в своём уме придать форму благодарности своей Разумовскому самую искреннюю, самую задушевную, но такую, в которой он видел бы, что именно он может ожидать от неё.
Она пошла к нему навстречу, подала ему обе руки, высказывая в самых симпатичных словах своё сознание, как она много ему обязана и как благодарна; вместе с тем она обратилась к Орлову, как человеку домашнему, человеку её интимной жизни, и проговорила:
— Грегуар, уступи своё кресло графу, мы с ним хотим поговорить по сердцу, по душе; перейди вон на диван, если хочешь; я буду исповедовать графа, чтобы он мне высказал свои мысли, свои желания и я бы знала, чем я могу быть ему полезной, чем могу выразить ему свою глубокую благодарность.
Орлов после вежливого и почтительного поклона гетману перешёл на диван, но не думал уходить. Он, видимо, был свой; от него не было секретов, и он знал, что и о чём государыня хочет с Разумовским говорить.
Сознание этого убило всё самодовольство Разумовского, с которым он входил, думая, что он будет один на один и, может быть, выскажет... Присутствие Орлова меняло смысл самых нежных, самых задушевных фраз.
— Я не в силах доказать вам мою преданность и благодарность материально, как бы я хотела. Моё казначейство, благодаря затеям моего супруга, так бедно, что я в настоящую минуту даже не в силах немедленно возвратить то, что подлежит вам возврату; тем не менее я сделаю всё... Вместе с другими вам назначена пенсия, хотя, разумеется, вы не подумайте, чтобы этой пенсией я желала сколько-нибудь выразить вам своё сознание, сколько я вам обязана. Нет, нет! Я хотела только, чтобы вы видели, что о вас думают! И я надеюсь, вы убедитесь, что имя Разумовских, как по их отношению к покойной тётушке, так и ко мне, будет всегда одним из самых близких моему сердцу.
Когда она это говорила, Орлов обратился к ней бесцеремонно с вопросом по поводу какого-то чертежа и назвал её не государыня, не ваше величество и даже не именем и отчеством, а именем, полным нежности и любви.
У Разумовского кровь бросилась в голову. Он видел, что между ними всё кончено, и раскланялся.
«Что он? Она выйдет за него замуж? — подумал он, уходя. — Ничего нет удивительного, — прибавил он, вспоминая изящный профиль Григория Орлова, его стройность, ловкость и выразительные глаза. — Что ж тут удивительного? Ведь брату удалось же, а Григорий Орлов не уступит по грации и красоте».
Он уехал огорчённый, но чувствовал, что мысли и сердце его лежат у ног государыни, что отделить себя от неё, забыть её он не в состоянии.
Пока он садился в экипаж, чтобы ехать в Аничков дворец к брату, — к государыне, уже с общей половины, вошла Дашкова. Она нашла уборную запертой, поэтому не могла пройти так, как прошла утром, и должна была обойти кругом.
Она вошла бледная, с помутившимся взглядом и дрожащими губами.
Не обращая внимания на Орлова — ей отношения были известны, — она подошла к императрице и сказала:
— Вот, государыня, прошение, которое вы желали получить от Никиты Ивановича.
Государыня обрадовалась.
— Новая услуга, милая, добрая! Переломила-таки упрямца. Я была уверена...
— О, государыня, не говорите! Моё самоотвержение и преданность вашему величеству заставили меня зайти так далеко, как...
И она как-то несмело подняла глаза: но, увидев, что Орлов в это время взглянул на неё, сейчас же потупилась.
— Он подписал, подписал! Как мне благодарить тебя? — продолжала императрица, не придавая словам княгини Дашковой особого значения, будто не понимая их. — Кстати, ты говорила, что у тебя нет дома в Петербурге. Знаешь дом, что Пётр хотел подарить Мельгунову после розог, которыми он его потчевал, переезжай в него, он твой!
— Государыня, милости ваши выше всех ожиданий! — И Дашкова горячо начала целовать ей руку, потом через минуту полушутливо прибавила вполголоса, смотря Екатерине прямо в глаза: — Если бы вы знали, государыня, какой он неловкий, гадкий!
— Ну, ну, — смеясь, отвечала государыня, затушёвывая её слова. — А на новоселье я пришлю тот серебряный сервиз, который мне, помнишь, подарила императрица Елизавета и которым ты так восхищалась.
Дашковой вновь пришлось благодарить.
— Ну, что говорят в городе? — спросила государыня.
Начался перечень новостей. Дашкова болтала без умолку. Всем было весело, и казалось, больше всех Екатерине, тогда как в действительности мысли её были слишком далеко от весёлых рассказов и городских анекдотов. Потом на мысль ей пришёл Панин. «Его нужно привлечь к себе непременно, — думала Екатерина. — Он мне действительно будет полезен... — прибавила про себя Екатерина, думая о Дашковой, — она была хороша для первого шага, далее она не годится. Панин слишком умён, чтобы её не раскусить. Лучшее средство сойтись с ним в самом деле собрать депутатов, для комиссии какой, что ли?» В эту минуту к ней впервые пришла эта мысль: она начала обдумывать её, и плодом такой думы оказался впоследствии её знаменитый наказ.
II
НЕ ВСЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ ИСПОЛНЯЮТСЯ
В Париже, за Сен-Жерменским предместьем, в направлении к Лувру и Тюльери, почти против самого Лувра, стало быть пройдя уже Пале-Ройяль, сдавался внаём небольшой отель вдовствующей герцогини Прален.
Почему и зачем старой герцогине ни с того ни с сего вздумалось вдруг сдавать свой отель внаём хоть за какую-нибудь цену, а если найдётся покупатель, то и продать, — так и было написано к общему управляющему имениями Праленов, герцога и графов, — к общему удивлению всей дворни, не только в продаваемом отеле, но и в большом, стоявшем в Сен-Жерменском предместье, так называемом праленовском дворце, никто не знал. Все толковали, рассуждали, но никто ничего не мог сказать определённого, ибо не было ничего, чтобы указывало на какое-либо изменение дел в семействе Праленов или какое-нибудь обстоятельство, которое могло бы оправдать столь чрезвычайную меру.
