Ознакомительная версия. Доступно 48 страниц из 236
Хлопуше не хотелось больше оставаться с казачишками, он сказал:
«Прощевайте», взял котомку и пошел. Отойдя с версту, сел у ручейка, подкрепился вяленой рыбой с хлебом и — дальше в путь.
Поздно вечером каргалинские угодья начались. А он все шел, все шел. И уже в потемках соткнулся нос к носу со знакомым бердянским кузнецом из казацких детей, Сидором. Разговорились. На вопрос Хлопуши, где найти Пугача, кузнец ответил:
— Государь стоит с войском на старице реки Сакмары, на самом берегу.
— Какой государь, — перебил его Хлопуша, — я про Пугача спрашиваю…
— Для кого Пугач, для кого и царь. Ты к нему, как к царю, подходи, а не то…
— Как подойти, знаю, — прогнусил Хлопуша.
— А чтоб тебе приметно было, увидишь там повешенных трех человек…
— О-о-о, — протянул Хлопуша. — Это пошто же их?
— Подосланы будто бы от Рейнсдорпа были.
Хлопуша засипел, закашлялся.
Глава 10.
«Все мы гулящие, Ненилушка». Пугачёв окинул оборванца суровым взглядом. Заветное письмо. На Оренбург!
1
А в ночь на 2 октября в Сакмарский городок приехали несколько казаков с Максимом Шигаевым и Петром Митрясовым. Им нужно было подготовить жителей к приему государя.
На следующее утро была устроена в версте от города встреча. Пугачёв подъехал со всем войском, поздоровался с народом, слез с коня, приложился к кресту, поцеловал хлеб-соль и сел на стул. Он был не в духе. Еще вчера Шигаев доложил ему, что строевые казаки, по требованию губернатора, ушли из Сакмарского городка вместе с атаманом в Оренбург.
— Где у вас казаки? — обратился он к народу.
— В Оренбург забраны, ваше величество. А кои на службе, — стали отвечать из толпы. — Да еще двадцать человек оставил атаман для почтовой гоньбы, только и тех-то нету тутотка.
— Сыскать! Всех сыскать! Не сыщете — только и жить будете. Поп! Тебя атаманом в этой местности ставлю.
Священник упал Пугачёву в ноги:
— Помилуй, батюшка. Какой я атаман?!
— Ладно. Не хуже будешь того, кой убежал к Рейнсдорпу.
Пугачёв удалился в лагерь.
— Вот, ваше величество, — доложили ему там. — Трех подосланцев наши разъезды пымали: из Оренбурга они.
— Повесить! — крикнул Пугачёв. — Бурьян в поле — рви без милости!..
Страховидный Иван Бурнов пошел делать свое дело.
К Пугачёву, сняв шапку, приблизился, в сопровождении Давилина, казак Костицын.
— Дозволь, надежа-государь, слово молвить. (Пугачёв кивнул головой.) Был я, батюшка, в соборе, в Оренбурге… И слышал, как дьякон всему народу губернаторскую дурнинушку вычитывал…
Костицын подробно рассказал о происшествии в соборе, о том, какие в городе ходят толки, и, вынув из кармана, подал Пугачёву печатную публикацию Рейнсдорпа.
— А это, ваше величество, я в торговых рядах со стены содрал. Вот по такой гумаге дьякон-то и вычитывал.
Пугачёв, прищурив правый глаз, воззрился в бумагу, зашевелил губами.
Шрифт публикации был крупный, содержание короткое; Пугачёв, хотя и с большим трудом, все-таки осилил кое-что из напечатанного, сказал Давилину:
— Пускай секретарь сюда прибежит. Да присугласика ко мне всех атаманов с полковниками да есаулами. Да и казаков скличь! — Костицыну он подал три рубля. — А это вот за верную службу прими. И впредь служи тако.
Ступай.
Когда собрались все в круг, Иван Почиталин, по приказу Пугачёва, громко стал читать публикацию. Пугачёв внимательно присматривался к выражению лиц собравшихся казаков. Вдруг все заулыбались, затем захохотали. Пугачёв, тоже усмехаясь, во весь рост поднялся, снял шапку, сказал:
— Вот я и шапку снял… Смотрите! А губернатор, наглец, пишет, что никогда я шапки не снимаю, боюсь воровские знаки показать. Зрите сами: знаков на мне нет, лицо чистое, ноздри целы. Ах, злодей, злодей… То я беглый казак Пугачёв, то ноздри у меня рваные! Вот как всего оболгал меня Рейнсдорп, дай бог ему… Ах, изменник!
— А вы, ваше величество, начхайте на него! — тряхнув бородой, воскликнул Андрей Овчинников. — Вишь, он зря ума какую хреновину нагородил: богу на грех, людям на смех!
— Ему, губернатору-то, с горы видней, — как всегда, с ужимками, двусмысленно бросил Митька Лысов.
— Я вас, ваше величество, еще в молодых годках видывал, — вкрадчиво проговорил, кланяясь, старик Витошнов. — Как в то время вы любили правым глазком подмаргивать, а передние зубки у вас были со щербинкой, такожде и ныне мы зрим в вас.
На глазах Пугачёва появились слезы. Он тронул языком пустоту, где когда-то был зуб, и сказал:
— Слышали, господа атаманы, что верный мой полковник Витошнов говорит?
— Надежа-государь! — громко закричали все, а всех громче неистово выкрикивал Иван Зарубин-Чика. — Умрем за тебя, за государя своего!
Все чинно разошлись. Сутулый, кривоплечий Митька Лысов, вышагивая, что-то бормотал себе под нос, разводил руками, крутил головой, хихикал.
Час был поздний. Горели костры. Ветер дул. По небу волоклись хмурые тучи. Обмелевшая Сакмара брюзжала, взмыривая на шиверах и перекатах.
У царской палатки — или, по-татарски, кибитки — стояла краснощекая Ненила. Скрестив руки на груди и засунув ладони под мышки, она поджидала государя. Печальная Харлова лежала в соседней кибитке за пологом. Быстрым шагом, как всегда, приблизился к Нениле Пугачёв. Она развязала на нем кушак, пособила снять кафтан, взяла шапку, велела присесть на камень, стала стаскивать сапоги. Он упирался руками в её мясистые плечи. Она сказала:
— Ужин сготовила… Кумысу да меду каргалинские татары привезли. А Лидия Федоровна все плачет да плачет. Поди, надежа, распотешь ее.
— А парнишка где?
— А ейный парнишка, Колька, в моей кибитке, эвот-эвот рядышком.
— Ты, слышь, и ему пожрать дай, Ненилушка.
Давилин расставлял часовых вблизи кибитки Пугачёва.
— И так кормлю. А ты, батюшка, хошь бы покойников-то приказал убрать, — кивнула она головой на трех висевших неподалеку губернаторских шпионов.
— Страх берет. Как и спать стану.
— А ты Ермилку либо Ваньку Бурнова положи к себе, — шутил Пугачёв.
— Тоже молвишь, батюшка, — обиделась Ненила. — Я, поди, не курвина дочь, не гулящая какая…
