Салтыков. Семи царей слуга - Мосияш Сергей Павлович

— Меня интересуют вести от Дауна.

— С этим в порядке, Петр Семенович. Но сперва надо отпустить душу на покаяние. — Румянцев кивнул на гостя. — Он исполняет поручение самой Марии Терезии.

Когда генералы собрались в шатер Салтыкова и расселись на скрипучих плетеных стульях, австриец-гость поставил на стол сундучок, отпер его и заговорил с сильным акцентом:

— Ее императорское величеств отмечай славный ваш победа награждай фельдмаршал Петр Салтыков бриллиантовый перстень, табакерка, украшенный бриллиант же и пять тысяч червонца.

И он стал извлекать из сундучка объявленные предметы и вручать их смущенному главнокомандующему.

— Спасибо, братец, спасибо, — бормотал Петр Семенович, принимая награждение. — Польщен, весьма польщен.

— Я хотел видеть генерал Фермор.

— Вилим Вилимович, изволь, голубчик.

Фермор подошел к столу, австриец вытащил кожаный мешочек.

— Вам ее величество дарует четыре тысяч червонец.

— Передайте ее величеству мою искреннюю благодарность.

И далее казначей вручил по две тысячи червонцев Румянцеву и Вильбуа, полторы тысячи Панину и даже генерал-квартирмейстеру Штофелю тысячу.

— Господа, ведь это же причина, — весело сказал Румянцев. — Ваше сиятельство, Петр Семенович, надо сие отметить, коль мы все сразу разбогатели.

— Валяйте, Петр Александрович, — добродушно махнул рукой Салтыков.

— А у меня уже готово, — сказал Румянцев и, захлопав в ладони, громко вскричал: — Эй, Васька, встань передо мной, как лист перед травой!

И в шатер вошел денщик Румянцева, неся перед собой ящик с позвякивающими там бутылками.

— Ставь к столу! — приказал Румянцев. — Господа, отличное вино, которое послал нам граф Даун побрызгать наши червонцы. Захар, открывай, — кивнул он Чернышеву.

Денщик Салтыкова Прохор притащил солдатские глиняные кружки. Чернышев разлил вино по ним, Румянцев поднял свою.

— Предлагаю тост за нашего главнокомандующего.

— Виват, — оказал Панин.

И все стали пить, только Салтыков держал свою, не прикладываясь к ней.

— Ваше сиятельство, в чем дело? — удивился Румянцев, опорожнив свою кружку.

— Да как-то за себя пить… невместно, братец.

— А за кого же вместно?

— За наших солдатиков, Петя. Не они бы, никакой виктории У нас не было б. Я пью за них, ратных тружеников наших.

Салтыков неспешно выпил свою кружку и поставил на стол. Подскочил откуда-то Прохор, протянул очищенную луковицу и ломтик хлеба.

— Вот, Петр Семенович, ваше любимое.

— Посолил? — спросил Салтыков.

— А как же, все, как вам нравится.

Хрустя луковицей, Салтыков спросил Румянцева:

— Ну так как о главном-то, голубчик, договорился ли?

— Все в порядке, Петр Семенович, Даун сказал, что для нас в Христианштадте приготовлен магазин, в котором сто двадцать пять тысяч пудов муки. Так что живем, ваше сиятельство.

— Ну что ж, это действительно приятная новость, Петя. Спасибо.

Фридрих II зализывал раны в Мадлице, готовясь дать последний бой союзникам на подступах к Берлину. «Я буду драться потому, что делаю это для родины, — писал в это время король, — но смотрите на мое решение как на последнее напряжение моих сил».

Постепенно к нему стекались остатки разбитых, рассеянных под Кунерсдорфом отрядов, из которых тут же Финк формировал новые полки, вооружая их.

Но что это было за войско? В минуту откровения Фридрих признался Финкинштейну:

— Вот у меня почти тридцать тысяч. Их было бы достаточно, если б с ними были офицеры, павшие на поле битвы, и если б эти негодяи исполняли свой долг. Но я честно скажу вам, что я сейчас больше боюсь собственных войск, чем неприятеля, который дает мне столько времени.

— Да, ваше величество, — соглашался министр. — Творится что-то непонятное. Они, кажется, и не собираются идти на Берлин.

— Тьфу, тьфу, не сглазьте, граф. Лучше скажите, что там сделал фон Рексин в Стамбуле?

— Он старается изо всех сил склонить турок к войне против России, и они были вроде не против. Но едва узнали о нашей конфузии при Кунерсдорфе, попятились.

— Чем хоть они отговариваются?

— Говорят, что надо подождать удобного момента.

— Ага. Когда союзники свернут мне шею. — Король скривился в злой усмешке. — Все сволочи. Да если б я победил под Франкфуртом, нужен бы был мне их союз как зайцу мушкет. Как это ни странно, мои враги сейчас почти друзья мне, впору слать ордена Дауну и Салтыкову. Они ведут себя словно пьяные, никак не выберутся на Берлинскую дорогу. Они мои спасители, а не эта шайка трусов и шлюх, жрущих мой хлеб.

В тот же день, когда русские вступили в Христианштадт, уже вечером к главнокомандующему явился встревоженный Штофель.

— Ну? — насторожился Салтыков, прочтя на лице квартирмейстера неудовольствие.

— Беда, ваше сиятельство.

— Что стряслось, генерал?

— В магазине муки нет.

— То есть как? Даун сказал, что они тут оставили сто двадцать пять тысяч пудов. Что, совсем нет?

— Есть. Где-то менее четырех тысяч пудов.

— Вот те на, — нахмурился фельдмаршал. — Вот это новость. Вот это союзнички. Славненько, славненько.

Тут же к главнокомандующему были созваны генералы. Узнав о случившемся, возмущались. Особенно бушевал Румянцев:

— С-сукин сын! Обманул! Меня обманул, скотина! А я, выходит, наврал вам.

— Надо направить ему протест, — посоветовал Панин.

— Что ему с нашего протеста, в нужник сходить.

— Придется уходить за Одер, — сказал Чернышев. — В Познань. И там зимовать.

— А Берлин? — не унимался Румянцев. — Дауну это б было только на руку, свою армию сберечь.

Салтыков молчал, грустно посматривая на спорящих генералов. Им, молодым, что? Спорить можно, а вот как быть ему, главнокомандующему? Идти на Берлин самому? Опять терять русских солдат? Он же за месяц выиграл такие две битвы. А Австрия? Ждут, когда начнется дележка? Руками русских хотят таскать из огня каштаны. Нет, никак не мог согласиться на это Петр Семенович, ну никак не мог примириться с такой несправедливостью.

Вспомнил, как он звал на Берлин Дауна и как тот всячески увиливал, а согласись, назвал почти издевательский срок для переезда своей ставки — три недели. Да за три недели прусский король соберет тридцати - сорокатысячную армию и будет вдвойне опаснее на пороге своего логова.

А магазин в Христианштадте? Что это, как не откровенное издевательство над русскими? Вместо ста двадцати пяти тысяч всего четыре. А ведь по условиям договора именно Австрия должна продовольствовать русскую армию вдали от России. Ничего себе — продовольствует.

— В общем, так, господа генералы, — заговорил тихо Салтыков, уловив паузу в бесполезном споре. — Я принимаю решение уходить назад за Одер на зимние квартиры, ближе к нашим магазинам и к России.

— Правильно, Петр Семенович, — поддержал Захар Чернышев.

С ним согласились Фермор, Тотлебен и Панин. Румянцев молчал, а потому Салтыков окликнул его:

— Петр Александрович, а вы как? Уж не думаете ли Дауна на дуэль вызывать?

— Пошел он и черту! Скотина! — пробормотал Румянцев. — Я вынужден согласиться со всеми. За Одер так за Одер. А на тот год опять лыко-мочало, начинай сначала.

Фельдмаршал лишь пожал плечами, мысленно соглашаясь с молодым генералом: действительно, на будущий год все придется начинать сначала.

16. Петербург ждет

В начале нового, 1760 года пришло к фельдмаршалу Салтыкову из столицы приказание: «Явиться на малое время в Петербург для доклада, сдав на время командование графу Фермору».

Вызвав к себе графа на квартиру, Салтыков сказал ему:

— Вилим Вилимович, пожалуйста, по случаю моего отъезда в Петербург принимайте главную команду.

— Надолго ли, Петр Семенович?

— Кто его знает. Вызывают вроде не надолго, а там как получится.

— Ивана-сына с собой возьмете?

— С какой стати? Служить надо, не шляться за отцовой спиной. Ежели заметите в его полку какой непорядок, спрашивайте строго, на меня не оглядываясь.