Рождество под кипарисами - Слимани Лейла

В те дни Матильда думала, что ее дети слишком малы, чтобы понять происходящее, и она ничего им не объясняла, но вовсе не из равнодушия и не из родительского упрямства. Она была уверена в том, что дети, несмотря ни на что, живут в коконе невинности, который взрослые не способны прорвать. Матильда считала, что понимает свою дочь лучше, чем кто-либо, читает в ее душе так же ясно, как если бы рассматривала красивый пейзаж за окном. Она относилась к Аише как к подруге, союзнице, рассказывала ей то, что девочке слушать было не по возрасту, и успокаивала себя, думая: «Если она не понимает, значит, это не принесет ей вреда».

Аиша и вправду не понимала. По ее мнению, мир взрослых был туманным, расплывчатым, как поля и деревья перед рассветом или в вечерних сумерках, когда контуры предметов размываются. Родители вели разговоры в ее присутствии, она ловила обрывки фраз, которые они произносили, понижая голос на словах «убийство» или «гибель». Иногда Аиша задавалась вопросами, не произнося их вслух. Она думала, отчего Сельма больше не спит вместе с ней. Почему работницы позволяют работникам с потрескавшимися руками и красными от солнца шеями затаскивать их в высокую траву. Она подозревала, что существует нечто, именуемое несчастьем, и что люди могут быть жестокими. И она искала объяснений в окружавшей ее природе.

В то лето Аиша снова стала жить как дикарка: ее никто не заставлял соблюдать режим и не чинил никаких препятствий. Она изучала мир холма, который был для нее островом посреди равнины. Иногда встречала других детей, в основном мальчиков, своих ровесников, тащивших на руках испуганных грязных ягнят. Они шли через поля, по пояс голые, черные от солнца, с выгоревшими до белизны волосами на затылке и руках. Струйки пота оставляли светлые полоски на их запыленной коже. Аиша смущалась, когда юные пастухи подходили к ней и предлагали погладить ягненка. Она не могла отвести взгляд от их мускулистых плеч, от крепких лодыжек и видела в них будущих мужчин. Пока что они были детьми, такими же, как она, и пребывали в таком же состоянии благодати, но Аиша понимала – скорее бессознательно, – что взрослая жизнь вот-вот их настигнет. Что работа и бедность состарят их тела гораздо быстрее, чем вырастет она сама.

Каждый день она провожала на работу вереницу крестьян, подражая их действиям и стараясь не отвлекать. Она помогала им мастерить пугало из старой одежды Амина и свежей соломы. Развешивала на фруктовых деревьях осколки зеркала, которые отпугивали птиц. Часами могла наблюдать за гнездом совы в кроне авокадо или норой крота в дальнем конце сада. Она была терпелива, умела ходить неслышно, научилась ловить хамелеонов и ящериц, прятала их в коробку, а потом слегка приподнимала крышку, чтобы полюбоваться своей добычей. Однажды утром она нашла на дороге эмбрион птенца, крошечный, не больше ее мизинца. У маленькой птицы, по сути даже еще не птицы, уже имелись клюв, коготки и скелет, такой малюсенький, что в это почти невозможно было поверить. Аиша легла на землю и стала наблюдать за трудами муравьев, бегавших по мертвому тельцу. Она подумала: «Они жестокие, хоть и маленькие». Ей хотелось расспросить землю, чтобы она поведала о том, что видела, о людях, живших на ней до Аиши и умерших здесь, – о тех, кого она не знала.

Аиша чувствовала себя совершенно свободной и, наверное, поэтому решила отыскать границы отцовских владений. Она никогда точно не знала, как далеко ей позволено ходить, где она у себя дома, а где начинается чужая земля. Каждый день у нее хватало сил уходить все дальше, и порой она ожидала, что наткнется на стену, решетчатую ограду, большой камень и подумает: «Вот здесь уже все. Дальше идти нельзя». Однажды она миновала ангар, где стоял трактор. Прошла через плантации айвы и оливковых деревьев, проложила дорогу между высокими стеблями подсолнечника, обожженными солнцем. Аиша очутилась на пустыре, заросшем крапивой с нее ростом, и заметила каменную стенку высотой примерно в метр. Она была побелена известкой и огораживала небольшое пространство, которое заполонили сорняки. Однажды Аиша здесь уже была. Очень давно, когда она была совсем маленькой: Матильда держала ее за руку и собирала цветы, облепленные мошкарой. Она показала Аише стену и сказала:

– Здесь нас похоронят – твоего отца и меня.

Аиша подошла к огороженному месту. От кактусов-опунций, покрытых плодами, тянуло медом, и она легла на землю, на том месте, где, как она воображала, будет захоронено тело ее матери. Разве может быть, чтобы Матильда стала дряхлой старухой, такой же старой и морщинистой, как Муилала? Она прикрыла согнутой рукой лицо, чтобы его не спалило солнце, и стала представлять себе анатомические таблицы, подаренные Драганом. Она выучила наизусть названия некоторых костей по-венгерски: combcson – бедренная кость, gerinc – позвоночник, kulcscsont – ключица.

Однажды вечером во время ужина Амин сообщил, что они проведут два дня на море, на пляже в Мехдии. Выбор места никого не удивил: до этого ближайшего к Мекнесу курортного городка было меньше трех часов пути на машине. Однако Амин всегда высмеивал развлечения, о которых мечтала Матильда, – пикники, лесные прогулки, походы в горы. Он говорил, что любители приятно отдохнуть – бездельники, лентяи, никчемные люди. Он устроил эту поездку, вероятно, только по настоянию Драгана: у того был на побережье небольшой домик, и, будучи неизменным союзником Матильды, Драган не раз замечал, что при упоминании об отпуске у нее в глазах загорался огонек зависти. В этой зависти не было ни злобы, ни горечи, только грусть, как у ребенка, который смотрит на игрушку в руках у другого малыша, смирившись с тем, что у него никогда такой не будет. А может, Амином руководили иные, более глубокие чувства, например, желание загладить свою вину, порадовать жену, потихоньку угасавшую на холме, в его мире, где господствовал труд.

Они сели в машину на рассвете. Небо порозовело, и в этот час цветы, посаженные Матильдой у въезда на ферму, особенно сильно благоухали. Амин подгонял детей, ему хотелось проделать путь по утренней прохладе. Сельма осталась на ферме. Она не встала, чтобы с ними попрощаться, и Матильда подумала, что так даже лучше. Ей было бы трудно встретиться с ней взглядом. Селим и Аиша расположились на заднем сиденье. Матильда надела шляпу из рафии и взяла с собой большую корзину, сложив туда маленькие лопатки и старое ведерко.

Неприятности начались за несколько километров до моря. Селиму стало нехорошо, в машине запахло рвотой – смесью кислого молока и кока-колы. Они запутались в улочках, где разгуливали люди, приехавшие семьями на отдых, и долго искали домик Палоши. Коринна загорала на террасе, а Драган с красным потным лицом прикладывался к очередной порции пива. Он очень обрадовался и схватил на руки Аишу. Он подбросил ее в воздух, и это воспоминание – воспоминание о том, как она почувствовала себя невесомой в его огромных волосатых руках, – врезалось в ее память почти так же сильно, как воспоминание о море.

– Как? Ты никогда не видела моря? Это нужно срочно исправить! – заявил доктор.

Он потащил Аишу на песчаный пляж, но ей не очень понравилось, что он так торопился. Она хотела бы посидеть несколько минут, закрыв глаза, на этой террасе, на солнышке, и послушать волнующий, завораживающий шум моря. С этого ей было бы приятнее начать. Она считала, что это красиво. Шум, похожий на легкий шелест в свернутой трубкой газете, когда один тихонько дует в нее, а другой слушает, приставив ее к уху. Шум, напоминающий дыхание спящего человека, счастливого, видящего хорошие сны. Откат волны, ее ласковое ворчание, к которому примешивались приглушенные крики играющих детей и предостережения их мам: «Не заходи дальше, утонешь!» – жалобное поскуливание торговцев шоколадом и пончиками, обжигавших босые подошвы о горячий песок. Драган, по-прежнему держа Аишу на руках, подошел к воде. Он опустил девочку на землю, ей еще надо было разуться, она села и сняла бежевые кожаные сандалии. Вода коснулась ее, но она ничуть не испугалась. Она попыталась кончиками пальцев поймать пузырьки пены, образовавшейся на краешке волны. «Пена», – произнес Драган со своим сильным акцентом. Казалось, он гордился тем, что знает это слово.