Вещий Олег - Васильев Борис Львович

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77

Его все же задержали и обезоружили, хотя он возмущался и кричал, что ударил убийцу, защищаясь. То же самое он повторил прибывшему вскоре Аскольду, челядины и стражники, первыми ворвавшиеся в покои, подтвердили его слова; его освободили и вернули оружие.

— Я не виноват, конунг Аскольд. Я защищал свою жизнь.

— Ты не виноват, что убил христианина. Ты виноват, что на твоих глазах убили Рогдира, — сурово сказал Аскольд. — И в наказание ты будешь сопровождать его тело в Полоцк

Это означало мучительную смерть под пытками, Безымянный это отлично понимал, но лишь склонился в почтительном поклоне. До Полоцка путь был неблизкий, а чем дальше дорога, тем больше возможностей свернуть с нее в подходящем месте.

Как только весть об убийстве Рогдира разнеслась по городу, начались погромы христиан. Аскольд повелел своим воинам не препятствовать погромщикам, а скорее помогать им, надеясь, что конунг рогов зачтет ему жестокость как месть за погибшего брата. Но дружинники Аскольда в большинстве своем не были киевлянами, и ничто не связывало их ни с городом, ни с его жителями. Не пытаясь разбираться, кто — христианин, а кто — нет, они обрушили огни и мечи свои не только на ромеев, но и на хазарских торговцев, фряжских ремесленников, а заодно и на язычников-киевлян, если им не нравились хозяева, но нравились их дочери и усадьбы. Три дня пылали дома, кричали женщины, лилась кровь, и еще три дня после погрома киевляне стаскивали в Днепр окровавленные и полусгоревшие тела.

Такой жестокой и бессмысленной расправы с ни в чем не повинными людьми многое повидавший Киев еще не знал. И когда улеглась ярость, когда уморились погромщики, а киевляне опомнились от кровавого кошмара, Киев содрогнулся, увидев размах гнева своего владыки.

Хальвард мог быть доволен.

Олег быстро почувствовал, что Аскольд с юга, а роги с севера медленно и продуманно вытесняют его с правобережья Днепра, и понял, что там ему не удержаться. Однако суда его не могли сплавляться без остановок, а потому конунг решил перенести все усилия на безопасность левобережья, чтобы не ввязываться в бесконечные стычки на правом берегу, выгодные только противнику. Это требовало продуманных переговоров с левобережными славянскими племенами, взаимных обещаний и клятв, и он для начала послал к радимичам Перемысла, поручив ему подготовить Высокий Совет всех заинтересованных сторон. Позднее он предполагал упросить князя

Воислава лично возглавить этот Совет, а сам отбыл из Смоленска на подсказанные Урменем волоки, дабы своим присутствием предостеречь воинственных вятичей от любого вмешательства в его изменившиеся планы. Поэтому прибывший в Смоленск Хальвард не застал в нем не только самого конунга, но и его немногословного, но весьма упорного воеводу Перемысла.

Следует упомянуть, что сам Олег в Смоленске не стоял и запретил всем своим людям — а дружинникам в особенности — в нем появляться. Совсем не потому, что относился с каким-то особым уважением к самостоятельности смолян, а по куда более простой причине: расположение кривичской знати было ему куда дороже собственных удобств. С началом наступления на Киев Смоленск оказывался ближайшим тылом Олега, в нем располагались его перевалочные склады и запасные рати, здесь приводили в порядок его суда после тяжелых волоков: конопатили, смолили, надстраивали. Все это требовало спокойствия и времени, и дальновидный конунг избрал местом сбора дружины устье впадавшей в Днепр неподалеку от города речки Смядыни. Тут он и жил, собирая подходившие дружины и отряды и присматривая за работами. А коли возникала надобность в свидании со Смоленским князем Воиславом, то Олег непременно сначала посылал гонца с уведомлением о своем желании. И город жил своей привычной жизнью, поскольку ни русы, ни кто-либо из их союзников на глаза не попадался, удали своей не выказывал и ни споров, ни тем паче ссор никогда не возникало. Хальвард прекрасно был об этом осведомлен, но открыто и решительно пренебрег сложившимися отношениями, расположившись в центре самого города, неподалеку от дворцовой усадьбы Смоленского князя. И не только потому, что князю некому оказалось жаловаться, а совсем по иной причине, ставшей уже почти навязчивой.

После резкой беседы с Донкардом Хальвард осознал не только то, что его самонадеянная попытка разрешить все осложнения с рузами была не до конца продуманной, но и то, что Донкард все расскажет Олегу своими словами. Да, в итоге удалось отвести кровное оскорбление «левее левой руки конунга», как он выражался, подставив Хазарский Каганат, но в это могли поверить только низы. Владетельная знать рузов была и умнее, и опытнее и, внешне приняв подсказку, внутренне отвергла ее. Это грозило немалыми осложнениями, вина за которые могла обрушиться на Хальварда, о чем Донкард и предупредил почти впрямую. Хальвард ясно представлял себе, чьи руки приготовили отраву и для кого она была предназначена, и даже с повинной головой готов был признать собственные ошибки, но в виде уже исправленном. Однако Инегельда исчезла, Альвену Донкард взял под свою защиту, и у Хальварда осталась одна-единственная ниточка: кто, каким образом и с какой целью подсунул дочь Орогоста князю Воиславу. Это была даже не ниточка расследования: это был едва ли не единственный путь для сохранения прежнего безоглядного доверия конунга Олега. И сейчас в Смоленске никто не мог помешать ему потянуть за эту ниточку, на конце которой непременно должен был оказаться некто, кто принял бы на себя весь гнев конунга. Как всякий сильный и уверенный в себе человек, Олег был вспыльчив, но отходчив и не злопамятен.

По приезде Хальвард не посетил князя Воислава, а просто уведомил его через гонца, что прибыл в город. Поступил он так не потому, что был невежлив — когда требовалось, он был и вежлив, и учтив, и внимателен, — а только исходя из цели, которую преследовал, по личному опыту зная, как выбивает подобное небрежение из привычной колеи и какие ошибки может натворить человек, ощутив незаслуженную обиду. И сразу же начал плести замысловатые сети, куда рано или поздно должен был угодить не отличавшийся особой прозорливостью князь Воислав.

У Хальварда имелись свои люди в окружении князя, а у самого князя имелось достаточно приближенных, по тем или иным причинам им недовольных. Хальвард без особого труда выявил их, присмотрелся, выяснил причины обид и начал приглашать то на застолье, то просто ради дружеских бесед, которые строил с присущим ему уменьем, не направляя разговор, а лишь подсказывая продолжение несущественными и вроде бы не относящимися к делу рассуждениями.

— Я понимаю сложности, возникшие в Смоленском княжестве, — сочувственно говорил он, лично наполняя кубок собеседнику. — Караванов на Днепре не видно, волоки бездействуют, а что может быть выгоднее торговли для огромных кривичских земель? Народ должен быть сыт и уверен в завтрашнем дне, а бояре и люди нарочитые богаты, иначе оскудеет весь край. Я сторонник широкой торговли и добрых отношений со всеми соседями. Хороший сосед — это мирный сосед, а любая война, обогащая одну сторону, разоряет другую. К сожалению, путь на Западную Двину тоже начинает хиреть, и в этом нет вины конунга Олега. Поверь мне, боярин, я говорю его устами.

— Ключи от Западной Двины в руках рогов, боярин Хальвард.

— Мы не воюем с рогами. Правда, у нас нет с ними прямых торговых путей, но через Смоленск они всегда могут связаться с нами.

— То истина, боярин Хальвард, но Полоцк очень осторожен. Последний раз… Кажется, в начале лета…

Он не спешил, беседовал с разными людьми, ставил разные ловушки. Но в конце концов выяснил, как и когда именно Инегельда объявилась в дворцовой усадьбе князя Воислава.

Князь Воислав знал не только о беседах, но и о их содержании: даже открытые недруги не решались что-либо утаивать, на что, собственно, и рассчитывал Хальвард, ни разу не прибегнув к допросам или клятвам о молчании. И князя тревожили не сами беседы, а то, что все они, начинаясь с чего угодно, в конце концов неизменно приходили к общему концу. Хальвард словно ходил по кругу, в середине которого лежали тайные отношения Смоленска и Полоцка. К тому времени до князя Воислава докатились слухи о гибели Берсира, но имя Инегельды ни разу не возникало, и князю вроде бы не о чем было тревожиться. Но существовал некий ларец с символическим ключом, и Смоленскому князю очень не хотелось, чтобы этот ларец когда-либо открыла рука Хальварда. И если лукавство для Воислава было стихией, в которой он свободно себя чувствовал, то хитрость и до сей поры оставалась неизвестной его простодушной натуре. Тревога накапливалась, росла день ото дня, и в конце концов владетельный славянский князь решил поступиться собственной гордостью.

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77