— Что же тут делать? — спросил дородный иезуит, хотя и старейший по возрасту, но тем не менее подчинявшийся вполне взглядам и проектам отца Флавио.
— Оно хорошо бы, очень хорошо! — начал третий иезуит слащавым голосом. — Только дело-то очень трудное. Прежде всего спросим: действительно ли настоящей княжны Владимирской нет, или, что всё равно, она совершенно и навсегда отказалась от своих прав? Потом, положим, мы найдём желающую рисковать, мы и удостоверение ей достанем; но осуществление, практическая постановка вопроса, не представят ли неодолимые затруднения?
— Зато как бы хорошо было снова в Московии повернуть всё вверх дном; может быть, на этот раз удалось бы и проклятую схизму уничтожить, — сказал четвёртый иезуит, видимо сочувствующий интриге уже потому, что она интрига, но только не усваивающий, как за неё взяться. — Первый вопрос: что делать, как тут поступить?
— Очень просто, — отвечал отец Флавио, — заставим назваться княжною Владимирскою Али-Эметэ.
— Хорошо сказано! — заметил слащавый иезуит. — Только как заставить? Не предложить же ей прямо: княжна Али, назовитесь княжной Елизаветой! Чтобы решиться на самозванство, и притом с целями весьма определёнными, нужны доводы весьма существенные и убедительные, особенно когда такое самозванство может быть ежеминутно изобличено. По моему мнению, не лучше ли сообщить этой персиянке, что она-то и есть настоящая княжна Владимирская и что перемена имён была сделана нами с целью предохранить её от козней императрицы Елизаветы и её преемников. Она поверит, потому что вообще всегда легко верится тому, во что хочется верить. Эта уверенность в ней поставит дело гораздо прочнее, чем предложение участвовать в заведомом подлоге. Прецедент есть. Вспомните о Дмитрии Самозванце.
— Нет, с этой взбалмошной женщиной этот приём не годится, — возразил отец Флавио. — Дмитрия нужно было убедить в его царском происхождении, чтобы вселить в нём уверенность и отвагу; а у княжны Эметэ есть иное могучее орудие привлекать сердца — это её обаятельная красота, её чарующее кокетство. К тому же тогда нам нечем будет держать её в наших руках. А что она согласится на всё, порукою в том наш лучший союзник — нужда. Она мотовка в такой степени, что не может не нуждаться постоянно, не может не нуждаться крайне. По моему мнению, следует воспользоваться минутой такой крайности. Весь вопрос тут, я думаю, состоит в том, чтобы уверить её, что настоящая княжна Владимирская умерла, что её давно нет на свете, стало быть, и опасаться некого. Корабль разбился, или погибла от лихорадки, или краснокожие напали. Когда же Али-Эметэ уверится несомненно в действительности смерти княжны и будет знать, что уличить её в самозванстве некому, а что принятие на себя имени княжны доставит ей немедленные выгоды и даст большие надежды, то я не думаю, чтобы она стала долго задумываться.
— Кто же ей может сказать об этом?
— Сказать прямо — разумеется, никто! Но навести на мысль, направить мы все постараемся. Первое же слово, по моему мнению, должно принадлежать польскому послу.
— Графу Огинскому?
— Да, графу Огинскому. Естественно, что он должен изыскивать меры воспрепятствовать насильственному разделу своего отечества. Формалистика протестов им выполнена; но что такое пустая формалистика? Екатерина и Фридрих представляют собой силу, перед которой склоняется всё. Против силы тоже нужна сила; а имя княжны Владимирской, родной племянницы императрицы Анны, могущей явиться мстительницей за своего кузена принца Иоанна, будет, по-моему, такая сила, которая не может не озаботить Екатерину и не заставить её забыть всевозможные проекты о каких бы то ни было разделах. Не забудьте, что она царствует без прав, без всякого родства. В этом весь и вопрос, в этом вся и задача, из которой наше дело, смотря по обстоятельствам, извлечь надлежащую пользу.
— И вы полагаете достигнуть успеха?
— Не полагаю, а уверен! Деньги, которые она получила за вексель барона Шенка, проживутся весьма скоро, и она будет сейчас же у нас в руках. Граф ей скажет, что он получил из Персии деньги на имя княжны Владимирской. Мы доставим ей бумаги, из которых она увидит, то можно безопасно назваться этим именем; кроме того, увидит, что княжне Владимирской предстоит получить более ста миллионов франков, и поверьте — не задумается. А тут ещё в перспективе русский престол. Да это такая приманка, перед которой не устояла бы голова и с более твёрдыми убеждениями, чем хорошенькая, но пустая головка Али-Эметэ.
— Точно, приманка завидная! — сказал слащавый иезуит.
— К тому же и дядюшка на помощь явится, — продолжал отец Флавио. — Он присылает пенсию на имя княжны Владимирской. Принимаешь имя — получай деньги, нет — голодай, как знаешь! А мы всеми способами постараемся её убедить. Княжна Владимирская умерла, стало быть, кто бы ни назвался её именем, для неё вреда нет и нет никакой опасности. И чтобы при таких условиях она отказалась — не может быть, отцы и братия; поверьте, не может быть!
— Откуда же дядюшкину помощь взять? — спросил иезуит, особенно сочувствующий интриге. — Король Станислав Понятовский теперь в таком положении, что совсем без денег. Да и во всей Польше, если выделить магнатов, проживающих русские деньги, да жидов, которые разнесли польские богатства по своим карманам, и всю остальную старую Польшу выворотить карманами вверх, то, пожалуй, ста тысяч не наберёшь!
— В этом отношении мы должны озаботиться приисканием нужного человека. Найдём кого-нибудь из поляков же, ведь в их пользу хлопочем! Вот мне пишет брат Бонифаций из Вильны и указывает на князя Карла Радзивилла. По-моему, чего же лучше: и глуп, и богат, два достоинства. Собственно для нас ведь риску нет, особенно если Радзивилл возьмёт на себя издержки, а выигрыш может быть громадный, неисчислимый.
— Помоги нам Боже и святой основатель нашего ордена потрудиться на пользу нашей святой церкви! — набожно сказал слащавый иезуит, складывая руки и приподнимаясь. — Дай Бог хотя на этот раз просветить схизматиков и приобщить их к великой пастве нашего святого отца.
Иезуиты составили протокол своей конференции с единогласной резолюцией: донести обо всём генералу ордена, секретно сообщить в Рим и начать действовать под руководством отца Флавио.
Затем все встали, прочитали молитву и, получив благословение отца провинциала, разошлись.
V
НЕ ВСЯКАЯ ОШИБКА ДЕЛАЕТСЯ НЕЧАЯННО
— Признаюсь, граф, я не охотник до разных иезуитских измышлений. В таких случаях, по-моему, всего лучше ваше польское «не позволяем!», но подите сговоритесь с нашими политиканами!
— Однако ж подумайте, ваша светлость, ведь это, можно сказать, политический разбой! Австрия берёт целое королевство, прусский король два княжества, о русской императрице и говорить нечего. Она прирезывает себе провинции, которые пространством не менее половины Франции. Этим Россия становится на севере решительно преобладающим государством. И Франция может смотреть на это хладнокровно? Может допустить это? Да ведь каждое такое присоединение есть прямое усиление её врагов. И она будет молчать без всякой пользы для себя? Ведь это даже не самоуничижение, это Бог знает что такое!
— Я то же говорю! Не говорю, кричу, пропагандирую! Но что прикажете делать? Маркиза Помпадур от австрийцев себя не помнит; а Шуазель хоть и кричит о своей независимости, но, давно все знают, просто пришит к маркизиной юбке. Против них я положительно ничего не могу, потому что наш всемилостивейший король только и говорит теперь, что о своём спокойствии. Я как-то сказал, что если они берут, то и нам бы не худо, в виде возмездия, потребовать хоть Кёльн с Майнцем, что ли. Он мне отвечал на это: «На мой век хватит и того, что есть, а там... — и он махнул рукой. — Подумай-ка лучше о том, — продолжал он, — как бы нам повеселее сегодня вечер провести!»
Этот разговор происходил между ближайшим любимцем французского короля Людовика XV герцогом д’Егриньоном и польским посланником при французском дворе графом Огинским.
