Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна

Мария Владимирова была в плохом настроении. Ее день не заладился с самого утра. Верхние соседи забыли выключить кран, и теперь потолок ее хорошенькой, стерильно чистой кухни был обезображен огромным пятном. Она и так уже опаздывала, но нет – обязательно надо было случиться пробке на Садовом.

Кирилл позвал ее.

– Мамуль!

Взгляды их синих глаз встретились.

– Что?

– Ну вот… А мы уже закончили, – виновато сообщил он.

– Что ты мне нувоткаешь?

Она подняла на него свою знаменитую бровь. Острый излом, хоть и нарисованный теперь карандашом, оставался прежним.

– Это я, что ли, виновата? Вся на нервах, тороплюсь, а они… уже закончили!

– Ребята не могли столько ждать, – объяснил Кирилл извиняющимся тоном.

– И для чего я тогда приперлась?

Что на сцене, что в жизни она была королевой.

Сын стал привычно оправдываться. Он был расстроен не меньше.

Она махнула рукой и спросила с подозрением:

– Ну и что говорят про твою постановку?

– Один покритиковал. Мол, плакатно получается.

– Это кто ж такой знаток? Сирвин, что ли?

– Нет. Не он. Да неважно… Ты не знаешь.

– Я всех тут знаю! А остальные что?

– Вроде хвалят.

Она усмехнулась.

– Прямо так и хвалят?

– Ну да, – кивнул сын. – Восхищаются даже.

Владимирова с недоверием проворчала:

– Восхищалки… Плебейки твои восхищались, в этом я не сомневаюсь. А сами обобрать тебя мечтают. Для них хорош любой Мартын, пока есть алтын. А ты дурак, не понимаешь!

Мария Владимирова всегда строго оценивала подруг сына. Ни одна не казалась ей достойной.

Кирилл сделал вид, что не услышал.

– Анна Георгиевна вот только что похвалила, – сказал он.

– Какая еще Анна Георгиевна?

Нет, это было слишком даже для ее великодушного сына.

– Мамуль, ну хватит… Конечно, Пекарская. Не говори, что ты ее только что не заметила в дверях.

По лицу Владимировой пробежало замешательство.

– Видела какую-то старуху, – неохотно призналась она. – Так это была Пекарская? Ужасно выглядит.

– Вправду не узнала?

Владимирова нетерпеливо дернула плечом.

– Так она меня тоже не узнала!

Мария вдруг отвлеклась на какой-то непорядок на рукаве у сына.

– Откуда на тебе это?

– Что именно?

– Да шерсть какая-то, вроде кошачьей! Где ты эту дрянь только собираешь?

Она ненавидела кошек.

– Это не кошка, а кролик. Шапка… – машинально заметил сын.

Но мать его не слушала. Энергично поводив ладонью по его водолазке, она объявила:

– Без щетки тут не обойтись.

Этой минуты ей хватило, чтобы подготовиться к продолжению спора.

– Да хоть бы я и узнала эту Пекарскую! О чем мне с ней разговаривать?

– Ну… вспомнили бы молодость, – сказал Кирилл. – Как на приемы, на премьеры вдвоем ходили. Как Деву Марию в очередь играли.

Он допустил ошибку, напомнив матери об этом давно отмоленном ею грехе юности. Что она, что Пекарская – обе кощунницами были. В том спектакле Дева Мария, сидя в неопрятном халате перед своей хижиной, стрекотала на швейной машинке. Рядом пилил деревяшки Иосиф. Оба напевали песенку про серенького козлика. Даже для забубенных тридцатых годов это было слишком, и спектакль быстро запретили.

– Не выдумывай! Где я и где Пекарская? – посуровела Владимирова. От нее побежали первые электрические разряды. Сын знал этих предвестников грозы. – Мы с ней давно стоим на разных творческих ступеньках! Ее вообще знает кто-нибудь?

И вправду, Пекарскую помнили немногие, а народная артистка РСФСР Мария Владимирова была известна на всю страну.

В начале войны она уезжала в эвакуацию с мужем и маленьким сыном. Потом, вернувшись в Москву, ездила на фронт с концертными бригадами. В окружение не попадала, да и сам ход войны тогда уже был другим. Мария никогда не активничала на общественной работе, но однажды ее лично поблагодарил сам Сталин. Там было хорошее дело – концерты в пользу военных сирот. Она первая подала пример коллегам.

– Что это я все оправдываюсь? Я на допрос сюда приехала?!

Владимирова схватилась за голову.

– Ох, нехорошо мне стало, все кружится… Давление подскочило.

Испуганный Кирилл взял маму под локоть.

– Сейчас поднимемся ко мне. Я тебе таблетку найду.

И бережно повлек ее за собой. Он и в сорок лет не мог оторваться от своей мамы. Это были две души, одна из которых любила и мучила другую, а другая тоже любила… и мучилась.

Владимирова продолжала возмущаться:

– Нет, вы только посмотрите! Какие-то Пекарские ему дороже родной матери! Я тебя родила, я тебе жизнь подарила, а не она! Это что же получается… У Фили пили, Филю и побили?

– Ну все, мамуль, уже забыли про нее… Сейчас чаю попьем. Что ты хочешь из буфета – кекс или калорийку?

– Ты же знаешь, тысячу раз говорила – нельзя мне эти кексы-калорийки! У тебя сколько матерей, что ты простые вещи запомнить не можешь?

– Хорошо. Хорошо… Хорошо! – тоже закричал он, потеряв терпение. – Скажу, чтоб тебе бутерброд с сыром принесли!

После долгих лет обитания в коммуналке у Пекарской наконец появилось отдельное жилье. Она поселилась в том самом доме Нирнзее в холостяцкой квартирке, которую намечтала себе давным-давно, еще до войны, когда шла вместе с Максимом по гулкому коридору «тучереза».

Самым крупным предметом мебели в ее единственной комнате был овальный стол, она принимала за ним театральных друзей и играла в карты с подругами. Карточные сражения у старух получались эпические.

Главной соперницей была Лампрехт. На этот раз они сидели вдвоем. Над полем их боя, как всегда, звучала беззлобная перебранка и клубился сигаретный дым. В комнате негромко бубнил телевизор – новости, война в Афганистане, подготовка к очередному съезду КПСС.

Лампрехт взяла блокнотик.

– Погоди, пульку распишу… Профура старая, опять ты меня перехитрила, – проворчала она.

Довольная Пекарская рассмеялась.

– Давай-давай, делись своими киношными гонорарами. Не все на твоей улице праздник!

Как все сестры (по духу и крови), старухи не упускали случая подкусить друг друга.

– Да хоть и киношными. Если долго не сниматься, забудут ведь, – проскрипела Лампрехт своим самым домашним голосом. – Меня уговаривать вообще не надо. Какой режиссер на фильм ни позовет, на самый ничтожный эпизод, бегу туда со всех ног… Хотя мне и Марк неплохо платит. На днях грозился уволить, засранец. Но это он так, болтает… Знаю, любит меня.

– Ну вот! И Марк тебе платит, и киношники. Ничего страшного, если подруге от тебя немного перепадет. Наконец-то куплю себе сапоги у спекулянтов.

Спекулянты или комиссионные магазины – иного способа приобрести хорошую вещь не существовало. Конечно, еще можно было отстоять шесть или семь часов в очереди и, если повезет, даже урвать свой размер.

Актеры обычно приобретали красивую обувь и одежду за границей. Туда ездили молодые и лучшие. На заграничных гастролях эти лучшие, экономя валюту, портили свои желудки плавлеными сырками и консервами. Они готовили еду прямо в номерах, и их мощные советские кипятильники вырубали свет во всем отеле. Зато, возвращаясь домой с кримпленами, батниками, джинсами и стереомагнитолами, актеры чувствовали себя богачами по сравнению с обычными советскими гражданами.

– Знаю, как ты людей за картами раздеваешь!

– Ты про Ольгу, что ли? Так мы вместе с тобой ее обыграли. Забыла?

– Помню-помню! Всю свою зарплату нам тогда отдала.

– Ну и что, что отдала… А как же еще человека научить преферансу?

Из телевизора донеслось:

– Лариса Минина…

И сердце Анны привычно сжалось. Такое с ней происходило всякий раз, когда она слышала это имя. А слышать приходилось часто. Ведущий заговорил об известной поэтессе, человеке уникальной судьбы, опаленной войной.

Лицо Мининой показали крупным планом. Она стала блондинкой, это на удивление хорошо сочеталось с ее восточными глазами. Впрочем, цвет волос и другие подробности красоты не имели сейчас значения. Гораздо больше Анну удивило, как уверенно держится недавно овдовевшая Минина.