У чужих людей - Сегал Лора

— Здесь на Рождество солнце садится поздно, и жара — за тридцать градусов! Никак не могу к этому привыкнуть, — сказала сеньора Родригес. — Все время кажется, что тут что-то разладилось.

В ту же неделю брат La Viuda получил помилование, и его отправили домой. Маленький, смуглый, он смущенно стоял на galería рядом с сестрой, а она, в нарядном цветастом платье, будто собралась на прием в саду, принимала поздравления соседей.

Фрау Грюнер — видимо, она простила бабушку, — пришла к нам в магазин и пригласила всю нашу семью в воскресенье к себе, чтобы отметить возвращение Фрайбергов. Бабушка заявила, что к Грюнерам она — ни ногой.

— Она хочет видеть тебя и Лору, — сказала она маме. — Но никак не меня.

— Фрау Грюнер особо подчеркивала, что приглашает тебя, Mutti. Фрау Фрайберг всегда относилась к тебе с большой теплотой. Я уложу тебе волосы. Лора, сбегай, принеси бабулино шелковое платье. Я посижу с папой, а ты, мама, сходи вместе с Паулем и Лорой хотя бы на часок.

У Грюнеров я наблюдала бабушкину беседу с фрау Фрайберг.

— Для таких людей, как мы, в нынешней Вене нет ничего притягательного, — поджимая губы, говорила фрау Фрайберг и качала головой, что должно было означать: Старому Свету пришел конец.

— Здесь тоже ничего хорошего, — говорила в ответ бабушка. — Со времени приезда в Санто-Доминго Пауль беспрерывно недомогает.

— Но венский холод ему теперь тоже будет не по нутру, — не отступала фрау Грюнер. — И там все такие… Даже не знаю, как сказать… Сколько раз я говорила золовке: «Тебе что, трудно подкрасить губы? Хоть бы сходила куда-нибудь». Старую Вену вы бы просто не узнали. Никакой культуры. Вы же помните нашу оперу, театры, музыку. Все, кто чего-то стоит, уехали в Америку.

— Мы тоже никуда не ходили, — твердила свое бабушка. — С двадцати шести лет и до прихода Гитлера я жила под Веной в деревне. Кроме нас, там евреев не было. Ходить некуда, видеться не с кем. Раз в месяц я ездила в Вену навестить детей.

— Старые приятели Зиги из хорового клуба всё обещали нас пригласить, но так и не сподобились. Карл Хабер однажды пошутил: «Откуда нам, все эти годы жившим на тропическом острове, откуда нам знать, через какой ад они там прошли?» Сначала немцы, потом англичане и американцы, а теперь — русские. Впрочем, американцы вели себя не так уж плохо. Я как раз говорила господину Паулю, что ему надо дождаться визы в Америку и там завершить образование.

— Пауль никогда ничего не завершит, — заявила бабушка и махнула рукой, в знак то ли покорности судьбе, то ли неприятия неизбежного. — Медицинский факультет он так и не окончил. Уже здесь проштудировал курс лечебной физкультуры, получил диплом — и на тебе: выясняется, что в Доминиканской Республике американский диплом не котируется.

— Зато в Америке все иначе, — сказала фрау Фрайберг. — Сестра Зиги живет с мужем в Квинсе. Есть такой район Нью-Йорка. Муж работает на фабрике, производящей застежки-молнии, получает пятьдесят пять долларов в неделю, а убирать их квартирку, по ее словам, труда не составляет. В будущем году они собираются купить телевизор.

— Америка! — фыркнула бабушка. — Один мой знакомый, некий Миклош Готтлиб, живет в Америке, в Нью-Йорке. А я Америку никогда не увижу. Я лягу в землю здесь, в Сантьяго.

И бабушка принялась раскачиваться на стуле взад-вперед, словно еврей на молитве.

Фрау Грюнер принесла поднос с кофе и Sacher Torte. Бабушка шепнула Паулю, что ему есть торт не надо: для желудка он очень тяжел, как бы не вызвал расстройство. Тут мы с Паулем заторопились уходить, но бабушка возвращаться домой не захотела.

В Доминиканской Республике рождественские подарки вручают детям евангельские волхвы, и происходит это в день Богоявления. На нашей улице царило веселье: всюду дети с мячами, обручами и новыми куклами. В лавку зашла Мерседес за четвертью фунта риса; она положила руку на прилавок, склонила на нее голову, потерла левую щиколотку правой ногой и сказала:

— No me dejaron nada.

Это означало: «Мне они ничего не оставили».

Все утро брат La Viuda сновал взад-вперед по улице и спрашивал каждого встречного, слыхал ли тот о несчастном случае на дороге в Сьюдад-Трухильо. И тут же объяснял, что никакой это не несчастный случай, там погиб его друг, выступавший против режима Трухильо: агенты диктатора вытеснили его автомобиль с дороги, и он рухнул с обрыва.

На следующий день два полицейских, решительно шагавших посреди улицы, увели брата La Viuda. Она вышла на galería, заливаясь слезами от горя и ярости.

В ту ночь бабушке приснился ребенок в черной сорочке, он вел за собой малыша и манил бабушку рукой; бабушка поняла, что нас ждет большая беда. Мы убеждали ее, что такой сон приснился из-за Мерседес, она то и дело приходит в лавку и тащит с собой малышку Америку-Коломбину; а тут еще La Viuda в трауре. Но на той же неделе дедушка умер; умирал он очень тяжело. Мама, упершись руками в стену и уронив между ними голову, горько, душераздирающе рыдала.

Пауль закрыл магазин. Пришли супруги Грюнер с сыном Руди, Фрайберги; по еврейскому обычаю все принесли что-то съестное. Говорили, каким редкостно добрым человеком был мой дед. Когда все ушли, бабушка сказала:

— Знаю я, что у этих доброхотов на уме. Они всегда считали, что я плохо отношусь к Йосци.

— Нет-нет, что ты, — запротестовала мама.

— Я ведь тебе никогда не рассказывала, что́ он устроил в день нашей свадьбы. Отец подарил нам ковровую дорожку для лестницы, так Йосци взвалил ее на спину и понес домой, лишь бы не платить носильщику. Представляете, в день свадьбы он вел меня домой с ковровой дорожкой на спине! Такое женщина простить не может, — сказала бабушка, сверкая глазами, унылый нос на ее бледном лице казался особенно большим.

Самое близкое еврейское кладбище было в Сосуа, поэтому деда похоронили на католическом погосте в Сантьяго-де-Кабальерос.

После похорон у нас собрались соседи — побыть с бабушкой: пришли доктор Перес с женой и дочкой, La Viuda и сеньора Молинас с Америкой-Коломбиной. На третий день Пауль открыл магазин.

Как-то воскресным днем, когда мы с Паулем гуляли по улице, он сказал:

— Я послал заявление на бухгалтерские курсы, ведь благодаря работе в лавке я поднаторел в счетоводстве; может быть, добьюсь успеха по этой части и даже получу работу в городе, пока не придет виза в Америку. Твоя бабуля была бы довольна.

— Где — здесь или в Америке? Считаешь, тут ей уже не с кем собачиться?

— А помнишь, Лора, как ты любила приезжать к нам в Фишаменд?

— До чего ж там было хорошо, — призналась я.

— Когда мы с Франци уехали в Вену, чтобы там ходить в школу, для нас не было большего счастья, чем, возвратившись на выходные домой, собрать друзей — их набивался полный дом. Бабуля всякий раз устраивала настоящий пир, Франци играла на пианино, и все рассказывали разные истории. Бабуля любила посмеяться. А дедуля то и дело спрашивал, почему все хохочут. Не устаю удивляться, что у женщины, не умеющей быть счастливой, в доме постоянно кипело веселье.

На пересечении Бродвея и Сто пятьдесят седьмой улицы есть треугольный островок безопасности. Там стоят лавки, растут шесть пропыленных деревьев, толкутся голуби. Всякий раз, когда мимо громыхает автобус, идущий на Пятую Авеню, голуби вспархивают с земли, осыпая всех вокруг болезнетворными микробами, как говаривала моя бабушка. Летними вечерами там собираются пожилые немецкоязычные жители района Вашингтон-хайтс. Однажды в 1951 году, беседуя с некоей Хильдой Хомберг, бабушка между прочим упомянула своего старого приятеля Миклоша Готтлиба, и выяснилось, что двоюродный брат Хильды живет с господином Готтлибом в одном доме, хорошо с ним знаком, а Роза Готтлиб умерла год назад после долгой тяжелой болезни. Услыхав, что моя бабушка тоже теперь живет в Нью-Йорке, Миклош попросил разрешения навестить ее и выразить свое почтение.

Я с нетерпением ждала этой встречи, надеясь на образцово-показательную романтическую сцену. Бабушка нарядилась в шелковое платье и, хотя долго сопротивлялась, словно юная девушка, которая не желает показать, что надеется произвести на гостя впечатление, все же позволила маме уложить ей волосы,