Первый генералиссимус России (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич

Москва встретила Шеина и Гордона не только хмарью, слякотью и грязью улиц — шли дожди, но и настороженностью. Осязаемой, гнетущей, давящей. Особенно на окраинах, в стрелецких слободах. Все уже знали о движении восставших полков.

Не задерживаясь в Москве, примчал в Преображенское.

Ромодановский встретил мрачный и злой. Глаза красные, борода всклокочена, лысина потом покрыта, пальцы дрожат то ли от нервного напряжения, то ли от чего иного… Страшный человек, и дела у него страшные.

— Уже в пятидесяти верстах от Москвы. Грозятся бояр побить, Софью освободить и на престол возвести.

— Зачинщики выявлены?

— Выявлены. Из стрельцов… — рыгнул перегаром Федор Юрьевич. — Васька Тома, Ивашка Маслов, Прошка Зорин да какой-то Никишка Курский.

— Кто, кто последний? — насторожился Шеин.

— Никишка, — по-рачьи выкатил одурманенные пьянством и ночными бдениями в пытошной глазищи Федор Юрьевич. — То ли Курский, то ли из Курска. Точнее неизвестно. Пока что неизвестно… — подчеркнул значительно.

— Изловлены?

— Были изловлены, да стрельцами отбиты же. Ныне, по слухам, в полках воровских.

— Государя уведомил?

— Да, послал эстафету. Но когда отыщет в Европе-то…

— Европа — не Россия. Там страны маленькие. За один день можно из конца в конец любую проскакать. Впрочем, что о Европе гутарить… Надо о том думать, как бузу унять. А то Петр Алексеевич, возвратясь, спасибо нам такое скажет, что от него уши заложит и живот к спине подтянет…

— Вот и я о том же. С нас, с меня да с тебя, спрос будет первый: «Почему допустили? Почему не справились?»

— Придется справляться, иного выхода нет, — развел руками Шеин. — Поднимем потешные полки Автомона Головина да Гордоновский Бухтырский — и встречь ворам. Думаю, этих сил будет достаточно, чтобы строптивцев усмирить.

— Пушки, пушки возьми, сговорчивее будут… — посоветовал «князь-кесарь». — Да пожестче, пожестче с ними. А то драгуны племянника моего, Михаила Григорьевича, не могли с ними справиться…

— Да, пушки — веский аргумент, — согласился Шеин. — Обязательно возьму. Впрочем, постараюсь уладить дело миром. Устыдить, усовестить, о воинском долге перед Отечеством напомнить. Ведь русские же…

— Иногда и русские хуже басурман, — зло сплюнул густой комок слюны Ромодановский. — Вот Васька Голицын или Федька Шакловитый, или Ивашка Цыклер, например, разве не русские?..

— Цыклер не русский, а только обрусевший «кормовой иноземец», хоть и думный дворянин да полковник, — поправил страшного начальника Преображенского приказа Алексей Семенович. — Наемник он, искатель приключений, чинов и червленого золота.

— Хорошо, — не стал спорить тот, — первых двух достаточно, чтобы на их примере показать иудино нутро некоторых русских. Или же ты не согласен? — метнул вдруг ястребиный глаз на главного генерала.

— Почему не согласен, — внутренне подобрался Шеин, — согласен. Всякое в жизни бывает. Жизнь так устроена…

— А знаешь ли ты, Алексей Семенович, — расслабленно, словно у себя в пытошной, поинтересовался «князь-кесарь», немного склонив набок голову и прищурив глаз, — как о тебе говорил Цыклер на дыбе?

— Откуда? Я же…

— …в пытошную не хожу, хочешь ты сказать, — со скрытой за насмешкой угрозой, перебив Шеина, досказал фразу Ромодановский.

— Нет. Я хотел сказать, что в то время меня в Москве не было. К Азову полки водил, — спокойно, с достоинством пояснил Алексей Семенович то, что хотел сказать ранее. — А еще я хотел сказать, что опросных листов не читал. Потому знать, что обо мне говорил под пыткой Цыклер, не могу.

— Ладно, не обижайся, — попытался улыбкой сгладить прежний угрожающий тон «князь-кесарь».

Но улыбка его оказалась еще страшнее угрозы. Это была не улыбка, а какая-то гримаса, от которой мороз по коже.

— Цыклер показал, что ты, Шеин, «безроден, что у тебя всего лишь один сын, и что ты добрый человек», а потому для стрельцов не опасен.

— Его слова пусть на его совести останутся. От них мне ни жарко, ни холодно. У нас есть государь, который один может оценить нас и сказать, кто чего стоит. Вот его слово и ценно. А остальное — пустой звук.

— Верно, — зазмеил подобие улыбки Ромодановский. — Только государево слово надо заслужить.

— Будем стараться.

18 июня, ясным солнечным днем, Алексей Семенович Шеин, имея в своем подчинении три полка и 25 полевых пушек, в 47 верстах от Москвы, вблизи Воскресенского монастыря, на берегу реки Истры, перехватил мятежные полки.

Две русских рати встали друг против друга. У стрельцов по самым оптимистичным подсчетам было около 2200 человек. У Шеина — 2300. Разницы почти никакой. Только у стрельцов, кроме заводчиков, их активных помощников и друзей, были и шатающиеся. То есть те, кто не прочь был подчиниться требованию командиров и продолжать службу, а не буянить. На стороне же Шеина была высокая организация, твердая дисциплина в приведенных полках. И 25 пушек — наиважнейший аргумент.

— Попытаемся образумить словом, — пряча подзорную трубу, сказал Шеин генералу Гордону. — Ты, Петр Иванович, как человек в войсках известный, годами умудренный, попытайся урезонить. Надоумь повиниться перед государем да и продолжить службу там, куда посланы.

— Зер гут, — согласился, поморщившись, Гордон. — Я постараюсь блеснуть перед ними риторикой.

Не взяв ни шпаги, ни пистолета — явный намек на мирный настрой — оставив даже трость, старый генерал пошел в стан мятежников.

Стрельцы хорошо знали Гордона. Не раз видели его идущим в первых рядах атакующих полков. Знали, что Гордон пулям и ядрам не кланяется. Поэтому в стан к себе пустили и долго слушали. Но, в конце концов, передали ему челобитную и попросили возвращаться назад: «Иди, пока не зажали тебе рот». Это была откровенная угроза, и они не побоялись ее произнести.

Алексей Семенович бегло прочел челобитную. В ней стрельцы жаловались, что в Азове они терпели нужду, зимой и летом трудясь над восстановлением крепости. Что когда перешли в войско Михайлы Ромодановского, то опять голод и холод да всякую нужду терпели. Главным же их требованием было: побывать в Москве, повидаться с родными, с женами и детьми, помыться по-человечески в бане и поесть сносных харчей. При исполнении этих требований обещали всем воинством вернуться к месту службы.

— Хитрят, шельмы, — невесело усмехнулся Шеин. — За дураков нас считают.

— Хитрят, — поддержал его в этом и Петр Иванович Гордон. — Любым путем мыслят добраться до Москвы. — На все уловки идут.

— До Москвы их пускать нельзя, — нахмурился Шеин, став похожим на рассерженного кота. — Надо тут все решить.

— Тогда — бой!

— Бой начать — не урожай собрать. Всегда успеем. Еще раз попытаемся уговорить.

— Я больше на переговоры не пойду, — заявил Гордон, цепляя шпагу и ладняя за поясом пистолет. — Бесполезно сие. Эти деревянные головы не словами, ядрами можно образумить.

— Пойдет князь Иван Михайлович Кольцов-Масальский, — сделал свой выбор Шеин.

— Я? — удивился князь, приставленный к полкам главой Боярской думы Борисом Алексеевичем Голицыным.

Пятидесятилетнему тучному Ивану Михайловичу больше приходилось в царских палатах да думских хоромах находиться, чем на ратном поле бывать.

— Ты, — подтвердил Шеин. — Вы в Боярской думе речи всякие вести мастера, не в пример нам, людям военным, грубым, к политесам не привыкшим. Вот тебе и прапор в руки — прояви красноречие, сделай доброе дело — послужи Отечеству.

— Да, да, — пряча ядовитую усмешку за внешней любезностью, поддержал своего начальника Гордон, — послужи, князь, Отечеству.

— Почему я? — нахмурился князь, которому страшно как не хотелось идти к мятежным стрельцам. Это не спор в Думе, где если буза и начнется, то клок бороды — самая большая потеря может быть. Тут же запросто и живота лишить могут.

— Потому, что мудр и опытен, — не стал вдаваться в лишние рассуждения о причинах своего выбора Шеин. — Да и не Мишу же Голицына мне к ним посылать. Тот сгоряча таких дров наломает, что на сотню костров хватит.