Полубородый - Левински Шарль

Я могу понять кузнеца Штоффеля, но среди тех, кто при этом присутствовал, а их было вроде бы много, должен был найтись хоть один человек с вопросом, поможет ли этот разгром хоть чем-то в разрешении межевого спора. Но остальные, кажется, просто смотрели на него, как будто наблюдали призовое единоборство, когда выступает знаменитый боец, при этом ведь не ищут причины для борьбы, а интересуются, правильно ли выполнена хватка и правильно ли поставлены ноги. Его новое оружие, как рассказывали потом, очень хорошо себя показало, его действительно можно применять для всего, и страшно даже вообразить, что можно им учинить в бою.

Для меня самого было хорошо, что Штоффель дал волю своему гневу и совсем забыл, что хотел использовать меня как лазутчика. Да и никто про меня не вспоминал, все занимались поиском добычи. Первые добытчики уже спорили между собой и даже дрались, не придя к согласию, кто из них первым увидел особо желанный предмет. Дядю Алисия и Поли я потерял из виду и только потом обнаружил, где они были. То есть я мог бы удрать оттуда незамеченным, но раз уж я оказался в том месте, куда не хотел возвращаться никогда, раз уж меня притащили снова в этот проклятый монастырь, то у меня тут было одно дело, важное для меня. Может быть, и это значится в плане моей жизни.

Все остальные, не знающие монастыря, бегали по нему наугад, «куда показывает кривой нос», как говорят у нас в деревне, но я-то знал, куда хочу, и нашёл бы дорогу даже в темноте; мой факел я уже давно сунул кому-то в руки. Сперва я прокрался в кухню, где до сих пор не побывал ни один швицер, – там ещё всё стояло на своих местах, от горшка с жиром до бочонка с солью, – а уж оттуда я знал, как избежать широкой дороги и через кладовые выйти на задний двор. Когда мне приходилось выносить для свиней объедки и помои из кухни, я старался никого не встретить по пути; а то все кривились.

Снаружи было уже светло, хотя солнце ещё не вышло из-за туч. Я шёл тем же путём, как тогда после разговора с приором, сперва мимо вонючего свинарника, а потом через фруктовый сад. Когда видишь голые деревья, стоящие в снегу, то можно подумать, что они умерли и больше никогда не оживут. При этом знаешь точно: вот на этом снова будут расти груши, на этом яблоки, а на том вишни, но пока что это кажется невозможным. Это как с воскресением мёртвых, в которое, говорит господин капеллан, надо верить, да я и хочу верить, только не могу себе это представить. Старый Лауренц и его предки погребли столько людей – где же они все будут жить, когда снова воскреснут? И чем они будут кормиться, когда не хватает на сытую жизнь даже ныне живущим? Это опять же приведёт к спорам, потому что главой семьи захочет быть ещё более старший, и это через все поколения назад.

Сразу за фруктовым садом начинается лес, куда я гонял свиней кормиться желудями. Иногда, учуяв запах трюфелей, они начинали бешено рыть землю, но если подоспеть вовремя, можно было отнять грибы у них из-под носа; келарь давал за них полмонеты, а сам потом продавал приору за целую монету. Я вошёл в лес, чтобы найти могилку маленькой Перпетуи; я хотел прочитать над ней пару Огченашей, но в снегу не смог отыскать это место. Зимой всё выглядит иначе, чем летом, обычно этого не замечаешь, потому что изменения происходят не в один день, а постепенно; как однажды сказала наша мать, «вот только что была молодая – и уже старая и не знает, как это произошло».

Я уже хотел оставить поиски, но потом подумал, что точное место не играет роли; когда солдат погибает на войне и не знаешь, где он похоронен, можно молиться за него где хочешь, а могила маленькой Перпетуи ведь и не была настоящей могилой, как и её крещение не было настоящим крещением, всего лишь мелкая ямка, да к тому же в неосвящённой земле. Кроме того: если она застряла в лимбусе, Перпетуя никогда не узнает, правильно ли я тогда всё сделал или нет, а если она всё-таки попала в рай, тогда ей всё равно. И я опустился на колени в снег где стоял и представил себе, что я теперь у её могилы. Брат Амброс, конечно, сделал бы это лучше, ведь он побывал на стольких могилах, но уж чего не можешь иметь, того лучше не желать. Но всё-таки, чтобы это имело в себе хоть что-то священническое, я взял в благословляющую руку обрывок пергамента и совершил им крестное знамение. Потом я хотел начать Отченаш, но мне вдруг пришло в голову, что это, может быть, не та молитва, а если произнесёшь не ту, можно причинить больше вреда, чем пользы. Я не знал, является ли Перпетуя той бедной душой, за избавление которой надо молиться, или, может, как раз наоборот, она на небе, а то и среди святых, и надо молиться не за неё, а ей и взывать к ней о помощи? И тогда я решил вообще не читать молитву, а просто подумать о Перпетуе с закрытыми глазами; ведь говорят, что важны не слова, а мысли, которые при этом думаешь.

Я пытался припомнить, как она выглядела, когда я развернул платок, но не получилось, хотя прошло совсем немного времени. Её глаза я никогда не видел, слишком плотно они были закрыты, допустим, голубые; насколько мне известно, у всех новорождённых глаза голубые. О её волосах я помню только, что они были такие тонкие, как у Вероники; цвет их я тоже не запомнил. Только насчёт губ у меня нет сомнений: вот они были голубые, такие, какими нельзя быть губам.

Пока я занимался рисованием её образа в голове, внезапно появился белый голубь, не знаю, откуда прилетел, и сел на мои сцеплённые ладони. Но это был ангел, а не голубь, очень маленький, не больше тряпичной куклы, вот только я никогда не видел тряпичную куклу с крыльями. Я не ощущал его тяжести, разве что там, где стояли его голые лапки, кожа немного подрагивала. Ангел мне улыбнулся, и откуда-то издали донеслось тихое пение. «Вероятно, он по рассеянности оставил двери рая открытыми, – подумал я, – и то, что слышу, есть небесные хоры». Странно при этом было то, что мелодии можно было подпевать, только мне не хотелось припоминать, откуда её знаю.

– У тебя холодные руки, – сказал ангел. – Дай я их согрею.

Только тут я заметил, что всё это время мёрз, но очень быстро меня наполнило чудесное тепло, как бывает, когда весной лежишь в траве и солнце не кажется жарким, а в самый раз тёплым.

– Спасибо, что ты меня окрестил, – сказал ангел и вдруг стал большим как дитя, которое уже умеет ходить. Он уже не стоял у меня на руках, а прыгал по снегу, и всюду, куда он ставил свои лапки, вырастали цветы, знакомые мне и другие, каких я никогда раньше не видел. Значит, маленькая Перпетуя всё-таки попала в рай.

Она стала рвать цветы, целый букет, который протянула мне, и я хотел их взять. Но не мог пошевелить руками, я вообще ничем не мог пошевелить, и тут Перпетуя подбросила цветы вверх, они стали бабочками. Я смотрел им вслед, а когда они улетели, исчез и ангел. Зато теперь среди цветов стояла наша мать.

Она выглядела не так, как в самом конце, когда болезнь изуродовала её, а совсем молодой и красивой. Мама улыбалась и махала рукой. Я тоже хотел помахать ей, но был как парализованный.

Потом из-за деревьев выступил дракон, он выглядел в точности как на картине в церкви в Эгери, где святой Георгий разит его копьём. Дракон подполз к нашей матери; а она стояла на коленях и подпевала небесной мелодии. И вдруг у дракона вместо лап, как на картине, оказались человеческие руки, в одной он держал нож, который хотел вонзить в спину нашей матери. Я знал, что должен её предостеречь, но даже голос меня не слушался, он вылетал изо рта и порхал в воздухе, не так, как бабочка, а как одна из летучих мышей на спине у дяди Алисия. Дракон отстал от нашей матери и ринулся ко мне, его пасть надвигалась на меня всё ближе, оттуда вырывалось пламя, и лицо у меня запылало огнём.

Но то был не огонь, а холод, потому что я лежал лицом в снегу. Когда всю ночь не спал, случается, что засыпаешь прямо посреди молитвы и видишь причудливые сны. Но в каждом сне есть что-то истинное, и этот мой сон мог означать две вещи: тогда я всё правильно сделал с крещением маленькой Перпетуи; и наша мать всё ещё за мной присматривает. Когда так подумал, мне стало совсем легко. Я встал и потёр щёки, потому что они почти замёрзли. Теперь я был уже не во сне, а снова в монастырском лесу, но тихое пение продолжалось и на сей раз было узнаваемо. Оно исходило не с неба, а из монастыря, это пели пленные монахи в спальне, чтобы ободрить себя, причём пели псалом, который я знал из вечерней службы: «Ad te, Domine, clamabo». Хубертус мне однажды перевёл, что это значит «К Тебе, Господи, взываю», и это показалось мне весьма подходящим библейским стихом для людей со связанными руками. Наверняка этот псалом подобрал брат Зенобиус.