Английская портниха - Чэмберлен Мэри

– Боль, пусть и непреходящая, утихла в послевоенные годы. Но Стэнли Ловкин разворошил прошлое, и эта боль вспыхнула с новой силой. Стэнли Ловкин. Станислас фон Либен. Одно и то же лицо. Одинаковая наружность. Одинаковое поведение. Он был в Мюнхене, он признался, что бросил ее в Намюре. Он разрушил ее жизнь. Этому мужчине было чуждо сочувствие либо раскаяние.

Мистер Харрис-Джонс высморкался, трубный звук поколебал тишину в зале, рассеял внимание слушателей. Мистер Уоллис терпеливо пережидал, пока обвинитель с презрительной миной спрячет платок в карман и расправит мантию сзади, будто фрачные фалды.

– Страдания, вызванные потерей новорожденного сына, – продолжил Уоллис, – а также участь жертвы нацистского плана по использованию принудительного труда являются той разновидностью страданий, о которых никто не хочет знать. Будь Ада Воан солдатом или военно-пленной, вернись она из Кольдица [70] или Бирмы, она нашла бы перед кем выговориться. Но ей пришлось носить горечь пережитого в себе, и эта горечь разрасталась в ней фистулой, истощая разум, и когда Стэнли Ловкин сознался, что это он был в Намюре, и уничижительно отозвался о ней как о безмозглой шлюхе – оскорбление по любым меркам, но в данном случае это было особо тяжкой и оскорбительной нападкой, учитывая события прошлого, – а затем применил к ней насилие, она включила газ, зная, что это приведет к его смерти. Она ничего не замышляла заранее. Временного разрыва между признанием Ловкина и ее действиями не было. Власть над собой она утратила в один миг. Провокация же, напротив, усиливалась в течение длительного времени. Раны прошлого не затягиваются и порой истекают гноем. Подсудимая не отрицает, что лишила жизни Стэнли Ловкина.

Старшина присяжных, казалось, ловил каждое слово защитника. Судья – скелет, обтянутый ко жей, – рылся в бумагах. Мистер Уоллис подождал, пока судья опять не сосредоточится на разбирательстве дела.

– Подсудимая не признает себя виновной в убийстве, – медленно, веско произнес Уоллис, будто не слова выговаривал, но закатывал булыжники на вершину горы. – Но в причинении тяжкого вреда здоровью, несовместимого с жизнью, вследствие провокации.

За час – больше времени им не потребовалось – Ада искусала ногти до крови. В тот миг, когда старшина присяжных встал, плечи назад, грудь вперед, геройские планки под отворотами пиджака, Ада все поняла. Выиграть у нее не было ни единого шанса. Могла бы и не ввязываться во все это. Признала бы с ходу свою вину, и все бы уже давно закончилось.

– Вы будете навещать меня, мистер Уоллис? – Близилась ночь, и единственная лампочка в камере высоко под потолком истекала тусклым коричневатым светом, отбрасывая на стены длинные тени. У Ады не осталось никого в целом мире. – До того, как я уйду?

Она знала, что больше никогда его не увидит.

Охранницы относились к ней по-доброму. Им нечего было терять. Как и Аде. Сбежать она не могла. Ее переселили в просторную камеру. С ванной комнатой, надо же, где имелись и ванна, и нормальный туалет. В камере – стол. И платяной шкаф, хотя класть туда было нечего.

Она считала дни. Управились бы они поскорее, не заставляя ее ждать. Время давило на нее. Последнее ее время. Суд. Забавно, как по-разному можно смотреть на прошлое. Факты. Повернешь их так, а потом этак, покажешь белыми или черными. Но где то, что между ними? Правда, на которую они нанизаны? Неясно. Ни в одной газете, ни в учебнике истории не прочесть, как все было, что происходило на самом деле. О войне Ады скоро забудут.

– Тетрадку? – переспросила охранница, дежурившая днем. Это была пожилая женщина, Аде она в матери годилась. Грудь отвисла, живот обмяк. Ада подумывала сказать ей, что надо бы носить утягивающий пояс и лифчик покрепче, но постеснялась.

– И карандаш. Лучше два.

– Точилки запрещены, – предупредила охранница.

Ада поняла почему. Вывернуть винтики, вынуть лезвие – и вжик, вешатель останется без работы. Алберт Пьерпойнт. Ей сказали, как его зовут.

– Алберт Пьерпойнт. Он у нас по этому делу, – сообщила ночная охранница. Они болтали по ночам. Ада плохо спала, и они до утра не выключали свет. – Чисто работает. Умелец. Так что не о чем беспокоиться.

Простой улыбчивый мужчина, он походил на лавочника, бакалейщика к примеру. Ада легко вообразила его за прилавком в коричневом габардиновом халате. Карточки? Спасибо. Две унции чеддера. Унция масла. Четверть фунта чаю. Йоркширский акцент. Он курил трубку, когда обмерял Аду. И этим он зарабатывает на жизнь? Он снял пиджак. Ада предполагала, что он, как портной, накинет сантиметр ей на шею: окружность шеи 13 дюймов, узел вроде украшения на груди. Чуть ниже, самую малость, чуть ослабить, вот так. Ада и представить не могла, что с веревкой столько мороки.

Она уже заполнила целую тетрадку мелким почерком по линеечкам. Никто, кроме нее, не расскажет правды, не расскажет о ее жизни, ее войне. Поэтому она и написала все как было. Все, что произошло на самом деле. Охранница принесла ей вторую тетрадку и ластик в придачу. И шесть твердых карандашей:

– Пригодится, хотя ты об этом и не просила.

Ада старалась не злоупотреблять ластиком, от него на страницах оставались пятна. Она натерла карандашами мозоль на среднем пальце, а ребро ладони посерело от графита.

С мистером Пьерпойнтом у нее было больше примерок, чем она сама делала, когда работала у миссис Б. И все в одну неделю. Может, это ее последняя неделя?

– Я была портнихой, – говорила она. – От шеи до талии, я знаю эту мерку.

Мистер Пьерпойнт помалкивал, сжимал трубку в зубах, отчего у него в уголках рта пенилась слюна, а едкий запах табака «Морской якорь» щекотал Аде ноздри.

– «Дом Воан». Я собиралась назвать свою мастерскую «Дом Воан». Как у Шанель. И авторская эмблема, конечно, у нее ведь тоже такая была. Я выбрала цветок. Большой красный цветок. Как…

Зачем она это рассказывает? Ему же все равно. Охранница кивала ей, улыбалась. Ада с ней часто разговаривала.

– Я мечтала о Париже, – продолжила она. – Улица Камбон. Вы там бывали? Я тоже крою по косой… мои платья. Когда с карточками будет покончено, именно этим я и займусь.

Она осеклась, мысленно поправила себя. Именно этим я бы и занялась.

Вот что ей надо было делать. Как бы ей хотелось, чтобы та встреча с ним никогда не случилась. Она бы разбогатела. Добилась успеха и обрела счастье. Она бы много работала. «Дом Воан». Париж. Лондон. И Томас, Томас. Ее малыш. Ее обожаемый сынок. Выживи он, она бы пеклась о нем, обустроила бы ему дом, спаленку с кроваткой. Твой отец погиб на войне. Больше она ничего бы ему не сказала. Сестра Бригитта права, иногда ложь во спасение необходима. Он бы ничего и не узнал. И они были бы счастливы, вдвоем. Маленькая семья.

Охранница взяла ее за локоть:

– Я отведу тебя в туалет.

Ада поплелась в ванную. Белая плитка полосами, дверь не запирается.

– Но я не хочу.

На всякий случай, – сказала охранница, перед тем как покинуть нас, словно Ада собиралась в путешествие.

– Прости, но тебе придется это надеть. – Охранница подала ей коленкоровые панталоны на подкладке. – Знаешь, как с ними управляться?

– Да. – Дрожащими пальцами она расправила тесемки, обмотала их вокруг ноги, затянула потуже. Они оставят вмятину на коже. – Сколько времени это займет?

– Ты ничего не почувствуешь, – заверила охранница.

– Где меня похоронят?

– На тюремном кладбище.

– А нельзя похоронить меня рядом с Томасом?

– Мы найдем его, – пообещала охранница. – Отыщем его могилу. И привезем его к тебе. Мы об этом позаботимся. – Она была доброй женщиной.

– Спасибо.

– Священник здесь, – сказала охранница.

– Он мне не нужен.

Чем церковь ей помогла? Мать не навестила ее. Ни разу. Братья и сестры тоже. Слишком заняты своим католичеством, некогда им быть христианами. Только Скарлетт приходила, только она одна, та, что уже лет двадцать в церковь ни ногой. Кто другой, но ты… – покрутила головой Скарлетт. – Ты оказалась темной лошадкой. – И добавила: – Заметь, на твоем месте я поступила бы так же.