Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич

«Хоть бы печь вздумал затопить», – подумала она, толкая дверь воротниковой сторожки.

Федька Трофимов ещё только намеревался разжечь растопку.

– Ты откуда явилась такой мокрой курицей? Быстрее разоболокайся и укройся шубой, только встряхни, в ней полно сора.

Федька высек кресалом огонь, поджёг лучинку и кинул её в печку.

– Что, дошалобродничалась? – сказал он, гремя железным котелком. – Знать, выпер тебя воевода, допекла ты его. Да и кто сдюжит, если баба на нём начнет верхом ездить? Среди мужиков редко встречаются такие дурни, но бывают.

Настя, зарывшись в шубу, отвернулась лицом к стене и помалкивала. Не о воеводе она сейчас думала, а о спесивом госте Твёрдышеве и как отомстить ему, чтобы её помнил и вздрагивал.

– Это хорошо, что ты явилась, – говорил Федька. – Отца надо помнить и чтить. Беда только, разносолов, как у воеводы, у меня нет. А ты, поди, отвыкла от толокна?.. Но я сегодня разбогател, из солдатской сумы лещ выпал, а я его успел подхватить. Хороший лещ, я тебе половину отрежу.

Вода в котелке закипела, Федька засыпал в него несколько жменей растолчённого в ступе овса и стал помешивать.

– Добро, что ты явилась, – продолжал бубнить отец. – Веришь, мне какой день блины снятся, пышные, мягкие, такие, какие твоя мать, покойница, царствие ей небесное, делать умела. У меня к блинам горшочек конопляного масла припасен, а муки – ешь, не хочу! Все проездные ворота заставлены кулями с мукой и солью.

Федька наложил в чашку каши, взял ложку, ломоть хлеба и подошёл к Насте.

– Поешь, дочка! На пустой живот недобрые мысли приходят в голову. А ты поешь, лещика погрызи и развеселишься.

Слова отца согрели Настю, она скинула овчину в сторону, взяла чашку с толокном и скоренько всё умяла и облизала ложку.

– Ты это, того, – осторожно сказал Федька. – Воеводу не шибко разобидела? Парень от него прибегал, тебя спрашивал.

– Я – вольная девка, а не собака, чтобы меня на цепи держать!

– Что-то я тебя, сорока, не пойму, – Федька подвинулся к дочери ближе. – Он тебя что, на цепь сажал?

– Запер в чулане, – сказала Настя. – Велел своему денщику меня стеречь.

– А ты что?

– Сломала дверь и ушла. Я ему не мужняя жена, чтобы меня учить чуланом.

– Ой, беда! – забеспокоился Федька. – Что теперь будет!

Дверь сторожки затряслась под тяжёлыми ударами. Воротник прикрыл Настю шубой и отодвинул на смотровом оконце задвижку.

– Открывай! – раздался голос Петьки. – Я по слову воеводы!

– Говори оттуда, – сказал Федька. – Сторожка – не проходной двор, а воеводское слово ты можешь и через дыру донести.

– Настя у тебя?

– Вон, на лавке без задних ног дрыхнет.

– Настенька! – голос денщика стал медовым. – Воевода кланяется тебе ниткой жемчуга и велит прийти поломойничать.

– Не нужен мне его жемчуг, – откинув шубу, сказала Настя. – В крепкой обиде я на Ивана Богдановича за его бессердечие. Не пойду, ни сейчас, ни через десять дней!

– Как же я вернусь с таким ответом, – испугался денщик. – Воевода меня со свету сживет.

– А ты вместо меня поломойничай, – усмехнулась продувная девка. – Может, воеводе и понравится.

– Скажешь тоже, – Петька просунул в оконце ладонь. – Возьми жемчуг, Настя, мне с ним возвращаться нельзя.

– Пожалей парня, дочка, – засуетился Федька. – А ты, Петька, повесь нитку на гвоздик, не пропадёт.

Утром он проснулся на полу, поднял голову, посмотрел на лавку, Насти не было, она чуть свет покинула сторожку и побежала на другой конец города к знаменитой на весь Синбирск чародейке Дуньке Козлихе, жившей в подклети осадной избы. Дверь отворила без стука, все знали, что Козлиха никогда не запирается, а на каждую ночь плетёт мысленную сеть на вход в свою каморку, настолько крепкую, что её не разрубить и саблей.

Чародейка сидела спиной к двери, но гостью угадала сразу:

– Входи, Настя. Ждала я тебя, знала, что не обойдешь меня стороной. На что заговор наносить стану?

Настя протянула ей пуговицу с твёрдышеского кафтана, которую вырвала из полы вместе с нитками, когда уходила из дома.

Козлиха взяла пуговицу и протянула другую руку. Настя положила в неё пять алтын.

– Как звать любезного тебе боярина?

– Степан.

– А теперь закрой лицо платом, чтобы не видеть, как я по каморке летать стану. И не гляди – окривеешь.

Настя замотала всю голову платом, и ей почудилось, что она ослепла, затем в каморке что-то зашевелилось, стало прыгать, раздался удар железа о железо и послышалось скороговорное бормотание кудесницы, которое стало усыплять Настю повторами одинаковых и чередующихся звуков. Она даже задремала, когда Козлиха тронула её за плечо. Настя сбросила с головы плат.

– Возьми пуговицу и верни тому, у кого взяла. Через семь дён он будет твой.

Настя схватила пуговицу и ветром вынеслась из колдовской каморки. Отбежав за угол избы, она остановилась и разжала кулак.

«Ну, Степан Ерофеевич, если не явишься через семь дён ко мне, то я скажу на тебя “слово и дело государево”!»

Вернуть пуговицу хозяину оказалось нетрудно. Настя высмотрела, как Потаповна вышла на крыльцо, подошла к ней и обвела вокруг пальца подслеповатую старуху: «У тебя кто-то пуговицами на крыльце сорит!» И указала на оброненную на доски пуговицу. Старуха обрадовалась находке, как раз она-то и была ей нужна.

– Как Степан Ерофеевич? – спросила Настя.

– Не выходил ещё от себя, – ответила ключница и спохватилась. – Иди своей дорогой, девка!

Настя по пути в сторожку к отцу нет-нет да усмехалась: знать, неслабо она вчера намяла, нащипала, натормошила бока Твёрдышеву, что он до сих пор встать с лавки не хочет. Добежала, оплёскиваясь в лывах, до сторожки, а Федька её в дверях новостью встретил:

– Прибегал Петька-денщик, за синяками глаз не видно, схватил нитку с жемчугом и убег. Шла бы ты, Настя, к воеводе, он грозится за тобой стрельцов прислать.

– Как бы не так! Я от него так спрячусь, что будет с собаками искать, не сыщет.

Настя скоренько собрала в узел одежонку и выбежала из сторожки. А навстречу ей солдат: шапка набекрень, усы подкручены, языкат на диво:

– Куда, раскрасавица Настасья, спешишь? Не к самому ли Разину? То-то он глаз с града Синбирска не сводит, знать, тебя в невесты выглядывает да сватов с пищалями да саблями к нам засылает…

– Не нужон мне такой жених, что невест в воду бросает! – обиделась Настя. – Я сама кого хош в воду столкну. А теперь прочь с моего пути, пока я тебя не боднула!

Настя знала, где спрятаться от воеводы на семь дней, когда чародейный заговор на Степана Ерофеевича подействует и он станет сходить по ней с ума. Пошла она тайно к знахарке Макриде и просидела и пролежала у неё всю неделю в чулане. А Макрида за Настины золотые её холила всякими снадобьями, что лицо выбеливают до мучной белизны, и ни одной веснушки у девки не осталось. Отлежалась, отъелась Настя взаперти, а на стенке каждый день черту щепкой выскрёбывала, и, когда насчитала семь отметин, вылежала для верности еще одну ночь, а наутро пошла к твёрдышевскому дому высматривать Степана Ерофеевича.

Подошла к крыльцу, подпёрла плечом столб, а скоро дверь скрипнула, и вышел из неё сам Твёрдышев. У Насти сердце забилось, как уловленный петлей рябчик, слова не смогла вымолвить, а Степан Ерофеевич, как увидел её, так всего его перекосило, он дрожащей рукой осенил себя крестным знаменем и кинулся бежать от бесовки прочь.

«Обманула Козлиха! – поняла Настя. – Что ж, и её до кучи свяжу с Твёрдышевым и выдам воеводе на расправу!»

Возле отцовской сторожки её выглядывал Петька. Увидел девку и упал на колени:

– Спаси меня, Настя! Возьми этот жемчуг и ступай к воеводе, мне ведь всю неделю житья человеческого нет!

– За что мне тебя жалеть? – вскинула подбородок девка. – Ты близ воеводы живешь, рожа-то гладкая! А за такое житьё пинки и стерпеть можно. А воеводе скажи, что приду, когда настоящую золотую цену за мою поломойную работу станет платить.