Эжен выбрал из прохожих женщину постарше, и, точно, она сразу указала ему путь. Из магазина он вынес дюжину мотков шерсти цвета индиго, полный набор спиц и крючков, выточенных из можжевельника — всё в новой вместительной корзине. Подарив всё это Жизели, заказав ей шарф и проследив, чтоб она вымыла руки перед работой, он решил, что вот обойдёт сейчас дом скорым дозором и отправится по поручению Макса, но к нему подошёл крепкий на вид, благообразный старик и почтительно подал разорванную тетрадь. Она опять напомнила о Бланшандре…
— Спасибо, друг. Вы ведь не успели записаться — как вас зовут?
— Жан… Трежан.
— А. У вас нет случайно желания прогуляться до Больницы Милосердия?: тут одному хмырю нужен врач.
— Простите, сударь, пошлите уже кого помоложе: у меня ноги больные.
Эжен не стал настаивать и нашёл гонца к Бьяншону в каком-то беспризорнике, сам снова занялся регистрацией жильцов, но не переутомился; успел в сумерках шестого часа вечера купить диван, но ночевать пошёл домой, и, сворачивая, куда приглянется, заходя во все встречные магазины и храмы, каким-то чудом добрался к себе в половине одиннадцатого.
Глава LХXXIX. Замешательство
— Так чем же нам занять ближайшую неделю? Может, твоим гардеробом?
— Ах… Я дала такой глупый обет,… когда мы ехали от Монриво, — — что не надену больше платье, если лягу с тобой.
«Клятва — или молитва?» — восхищённый, подумал Макс).
— Тем интереснее будет это дело!.. Но всё равно одного мало… Что ты думаешь о новой квартире?
— Давай.
Глава ХС. Роковые встречи
Рафаэль изнывал по высшему обществу, и Эжен решил свести квартиранта к графине Феодоре, самой демократичной (злые я зыки говорили «всеядной») салоннице Парижа. Эта молодая и очень богатая вдова была к тому же иностранкой, потому вдвойне беспечно игнорировала сословные условности.
Сам Эжен впервые заявился к ней без приглашения, без рекомендаций, без представителя на третий день от похорон Отца Горио. У графини как будто праздновали слияние палаты пэров с центральной биржей. Хозяйка расхаживала по трём приёмным залам в пышном платье из шёлка, расписанного под малахит, только рукава и воротник были чёрными; к этому туалету она добавила бусы и серьги из светлого янтаря, тёмные волосы убрала гладко, как хорошая кухарка; поглядывала бойко и деловито. Эжену она неожиданно тепло улыбнулась, чуть склонив голову к плечу.
— Вашъ хвамилия, — проговорила, — похожъ нъ рускъю или, скорей, украинскъю.
— А что такое Украина? — спросил Эжен.
— Самъя старъя провинцея. Когда-тъ там был центр, столицъ, а теперь — зъхолустье, но там юх: тепло, хорошии земли, морь… А вы откудъ родъм?
— В округе Шаранты (Шаранта — это река) есть город Ангулем. Можно сказать, что я оттуда, хотя наш дом стоит совсем на отшибе, в пустоши, почти в лесу…
— Он чем-нибуть славин — ваш Онголем?
— Там издревле селились королевские родственники, не претендующие на престол, поэтому много больших дворцов, собор хороший, но всё какое-то… тихое,… словно один большой некрополь… Но тоже юг, еда дешёвая…
— Скучаити по вотчинь?
— Да не особо. Везде жить можно, — провздыхал Эжен, и это было лишь началом беседы двух чужаков, почти не прерывавшейся в течение всего вечера. Пред прощанием графиня предложила:
— Зъходити почащи.
— А герцог де Реторе мне напророчил вашу немилость: я ведь не сказал вам ни одного комплимента…
— Не знаю, што вы называити кумплиментами, а я, насколькъ я хороша, вижу и в зеркъли. Я, сударь, ни храцужинкъ — мне ни надъ, штоп мушшына пиридъ мной унижалси, — гордо ответила Феодора.
Последняя фраза показалась Эжену заготовленной и не впервые изрекаемой, но всё же очень ему понравилась, и он стал запросто бывать у этой дамы.
Когда он привёл Рафаэля, Феодора была не в духе, вместо приветствия резко спросила:
— Къкая женшина назеваицъ кокеткъй?
— Та, что добивается любви безразличного ей человека.
— Понятнъ — dura! Напомнить мне име вон тово къвълеръ.
— Арман де Монриво. А что?
— Вы у миня ёво видити ф последний рас.
— Khaz'aain-baarin, — вытрудил Эжен русскую пословицу.
((Именно у Феодоры он начал изучать русский язык)).
Феодора просияла, обратила наконец внимание на нового гостя.
Эжен представил Рафаэля и оставил того наедине с графиней, а сам отошёл к самому дальнему окну, огромному, как соборные врата, крупнофрамужному, отвернулся от зала и слился с темнотой. Ему не слишком верилось, что так он избежит судьбы, но минут семь он готовится в покое сам не зная, к чему, а потом слева в стекле отразилась затемнённая фигура высокого блондина.
— О! — тихо воскликнул тот, — Я и не заметил, что здесь кто-то стоит. Прекрасная маскировка. Не помешаю?
— Вам видней, — ответил Эжен с напрасной стужей.
— Кажется, мы взаимно догадываемся, хотя официально не были знакомы. Давайте проверим. Меня зовут граф Франкессини.
— Меня — барон де Растиньяк, и я не могу взять вашу руку: на ней кровь, вы убийца, причём наёмный.
— Вы знаете, кого именно я убил?
— Да. Фредерика Тайфера-младшего, два года назад, по заказу вора Жака Коллена (он же Вотрен, он же Обмани-Смерть) каким-то особым ударом шпаги на спровоцированной дуэли.
— На всякой дуэли противники бьются, как могут; на каждой третьей — кто-то погибает.
— Но не каждая планируется с корыстной целью. Против Тайфера был заговор. Это бесчестно и противозаконно.
Франкессини прислонился плечом к смыку оконных створок, глянул снисходительно и грустно:
— Вы очень скромно осведомлены об этом деле. Заговор был, но без корысти; убийство заказали, но никакой не Вотрен.
— Кто же?
— Сам юный Фредерик.
— Да что вы!..
— Мы оба в курсе того, что произошло в семье Тайферов, но вы понятия не имеете, как относится к этому наследник.
— Я слышал, что он не здоровался с сестрой, когда та приходила к отцу просить о милости…
— Конечно, он не смел подойти к ней и заговорить, прежде всего потому, что ему было стыдно, ведь он не смог защитить её и мать, потому что, во-вторых, панически боялся своего отца. Сильнее этого страха была только ненависть…
— Откуда вам это известно?
— Фредерик приходился мне очень близким другом. Возможно, никто не знал его лучше, чем я. Я сотню ночей выслушивал его признания; он был на грани безумия. Он понимал, что робок сердцем и подавлен умом, что никогда не сможет открыто воспротивиться, но воля к мести была так в нём неуклонна, что породила эту удивительную идею: одним разом покарать тирана-отца, расквитаться за мать и вернуть благоденствие сестре. Когда это наитие вспыхнуло в его сознании, он закричал от ужаса и не мог успокоиться три часа.
— Почему было не убрать самого старого чёрта!?
Франкессини засмеялся:
— Из вас не вышел бы хороший мститель. Весь смысл не в том, чтоб умертвить врага, а в том, чтоб причинить ему наибольшее страдание. К тому же, как ни пугала Фредерика смерть, он был уверен, что и жить не может — не умеет — не хочет, что так будет ему лучше…
— Бывает. Только как же всё так удивительно совпало с замыслами Вотрена, собравшегося осыпать золотом Викторину Тайфер, чтоб женить на ней меня, а потом обобрать!?
— У вашего пансионного соседа просто нашлось на это время. Наша с Фредериком дуэль длилась больше недели. Мы встречались каждое утро и бились до изнеможения, потом расходились до нового рассвета.
— Он был такой отменный фехтовальщик?
— Нет. Я выжидал, когда он будет готов. Отрадно было видеть, как с каждым днём в нём просыпается более и более доблестный человек. Он умер так, как должен умирать каждый.
